В перерывах между танцами друзья Анри возвращались за стол. Утирая пот с разгоряченных лиц, они раскуривали трубки, залпом осушали стаканы с глинтвейном, болтали, флиртовали, целовали партнерш, которые, кокетливо хихикая и слабо протестуя, делали вид, что хотят освободиться из объятий. Колени прижимались к коленям, руки шарили под столом. То и дело слышался приглушенный шепот: «Нет, не надо, дорогой. Не здесь…» При первых же тактах музыки они выпархивали из-за стола и мгновенно растворялись в толпе танцующих.

Оставшись в одиночестве, Анри развлекал себя наблюдением за танцующими парами. В мерцающей полутьме, при свете тусклых газовых светильников, старый танцзал был словно объят янтарной дымкой, из которой то и дело выпархивали кружащиеся пары и через миг снова бесследно исчезали. Мужчины – по большей части это были мелкие воришки и начинающие сутенеры – танцевали с деланым безразличием, как тогда было модно, небрежно зажав сигарету в уголке тонких губ, щеголяя сюртуками, закрученными усиками и залихватски сдвинув кепи, из-под которых выбивались напомаженные локоны. А вот девчонки, напротив, всем телом льнули к партнерам, крепко обнимали их, жмурясь от удовольствия, забыв обо всем на свете, наслаждаясь каждым мгновением.

Там же, в «Эли», Анри познакомился с длиннющим худощавым господином средних лет. Если считать от верха цилиндра до носков сверкающих черных штиблетов, то в нем было, пожалуй, никак не меньше восьми футов. Звали его Жан Реноден, но на Монмартре он был известен как Валентин Бескостный. Этот зажиточный скромный холостяк, привыкший к одиночеству, с виду напоминал восставшего из могилы мертвеца. Но у него была безумная страсть – танцы. Каждый день, незадолго до полуночи, он уходил из дома и несся по темным пустынным улицам в «Эли», где танцевал канкан – обычно с Ла Гулю, после чего стремительно исчезал.

Анри не замечал времени. Он радовался уже тому, что может просто находиться в этом людном, шумном месте, наблюдать за танцующими, делать зарисовки, потягивать вино, смеяться и шутить с друзьями. А незадолго до полуночи раздавался оглушительный звон медных тарелок, сопровождаемый длинной барабанной дробью. Канкан!

И тут же зрители вскакивали из-за столов и бросались занимать места вокруг каждой пары танцующих. Партнеры уже стояли друг напротив друга, замерев в напряженном ожидании: девицы приподнимали подолы юбок, мужчины держали ладони наготове, словно собирались аплодировать. Оркестр взрывался разъяренным галопом, и в тот же самый момент танцующие приходили в движение. Девицы подскакивали, отчаянно задирая подолы, а мужчины в такт музыке делали шажки назад и вперед, хлопая в ладоши, ударяя себя по бедрам, приседая на корточки, снова поднимаясь и кривляясь самым неподобающим образом, то и дело принимая самые непристойные позы, не забывая при этом громкими возгласами подбадривать партнерш.

Растрепанная, сверкающая глазами Ла Гулю являла собой настоящий ураган, она задирала юбки выше головы, лихо вскидывала обтянутые черными чулками ножки и извивалась всем телом, словно хотела выскользнуть из тесной блузки. Пот ручьями струился по ее лицу, упругие груди выпирали из-под блузки, а под белой кожей бедер играли мускулы. Дирижер на возвышении все ускорял и ускорял темп. Коллективное безумие овладевало танцующими, зрителями, музыкантами, и казалось, что старые стены вот-вот закачаются и рухнут. Стоял невообразимый шум: хлопанье множества рук, громкий стук каблуков, крики танцующих мужчин, непристойные замечания зрителей, оглушительный грохот меди.