Но главное – теперь у него появилась возможность бывать в «Эли».

«Элизе-Монмартр», или просто «Эли», как любовно называли его завсегдатаи, был старым и обшарпанным танцевальным залом – дешевым, шумным и веселым. Подобно фонтану на площади Пигаль, у которого собирались натурщицы, или заброшенным ветряным мельницам, что стояли, широко раскинув давно замершие лопасти, «Эли» стал частью местного пейзажа, одним из пережитков старых времен, когда Монмартр считался отдаленной деревенькой, пристанищем столичных головорезов, проституток и прочей шпаны, оценившей по достоинству уединенное месторасположение и отсутствие полиции.

На протяжении целого столетия «Эли» оставался исключительно местным заведением, зависевшим только от здешних покровителей и не имевшим никаких связей со столичными кафе. Современная молодежь Монмартра по-прежнему наведывалась сюда, чтобы потанцевать, поскандалить и пропустить порцию-другую глинтвейна, который разносили в выщербленных чашках официанты в рубашках с закатанными рукавами. Смех и шелест кринолинов все еще отдавались гулким эхом под темными сводами. Замысловатые инициалы и пронзенные стрелами сердца, вырезанные на дубовых столах, затерлись от времени, но все еще напоминали о давних идиллиях. Это место населяли призраки прошлого, но это были добрые, всепрощающие призраки.

Для юных прачек, белошвеек и натурщиц, главных завсегдатаев данного заведения, «Эли» стал не только местом развлечения – это был рай, где всегда играла музыка и где всего за несколько су можно было на время забыть об убогих буднях и танцевать без устали, заглушая гложущую сердце тоску. Там они чувствовали себя как дома, где можно позволить себе любую шалость, ибо царившая в «Эли» непринужденная атмосфера не предполагала никаких запретов, и, что бы они ни вытворяли в «Эли», это никого не касалось. Порядок в кафе поддерживал – увы, безуспешно, – папаша Пюдэ, робкий плешивый старичок.

В «Эли» Анри пил вино, тайком делал наброски, наблюдал, как веселятся его друзья, и всякий раз, встречаясь с ними глазами, махал, тем самым показывая, что и он хорошо проводит время. Иногда папаша Пюдэ подсаживался к нему за столик и, потягивая горячее вино, обстоятельно рассказывал о своих невзгодах.

– У этих девиц с Монмартра, скажу я вам, порядочности не больше, чем у уличных кошек! Еще их матери и бабки приходили сюда и занимались любовью под столами, вот и эти теперь считают, что могут делать все, что в голову взбредет. В уборных и по углам вытворяют такое, что, ей-богу, волосы становятся дыбом! Куда мир катится? А тут еще этот, свинья из Дюфора, – он ткнул пальцем в дирижера, – сочинил злосчастный канкан. Так публика совсем от рук отбилась. Девчонки просто сходят с ума, когда слышат эту музыку. Знаете, что они делают? Тайком пробираются в уборную и снимают панталоны, вот так. А потом пускаются в пляс, высоко подкидывая ножки и выставляя на всеобщее обозрение свои прелести. Ужас! Уж можете мне поверить – даже целый полк ангелов с огненными мечами не смог бы навести порядок в этом притоне!

В «Эли» Анри также впервые увидел Ла Гулю, с которой часто танцевал Рашу, выделывая замысловатые па и отчаянно импровизируя. Это была светловолосая восемнадцатилетняя прачка, широколицая и коренастая. Она укладывала белокурые волосы в высокий шиньон, торчащий на макушке наподобие поднятого большого пальца. Ее речь состояла по большей части из взрывов смеха и непристойных замечаний вперемежку с грубыми словечками жаргона, который был в ходу у коренных обитателей Монмартра. Однако в танцах Ла Гулю не было равных. Она славилась потрясающим чувством ритма и фривольностью движений, отличающими ее от других исполнительниц канкана. Анри находил Ла Гулю очаровательной, для него она была наглядным примером прачки Монмартра, которая после десяти часов тяжелейшей работы, когда целый день приходится надрываться над чанами с грязным бельем, отдает кровавым трудом заработанные деньги, чтобы вечером прийти в «Эли», несколько часов порезвиться в обществе друзей и закончить вечер канканом – самым изнурительным танцем изо всех когда-либо придуманных людьми.