сообщал этого, но, может, просто из жалости к ней? Из тактичности, которая хуже слоновьей услуги.

Если она промолвит хоть слово о том, чудовищном, ей конец… С этим знанием ей теперь жить. Вместо солнечных лучей, встречавших раньше, траурный полог застит свет. Укутаться бы в него, как в саван, и похоронить себя заживо. Тогда и страх умер бы… Неужели ей все еще хочется жить?

Хочется. И потому: молчи, молчи…

В первый вечер хозяин собрал постояльцев в столовой, где они уместились за длинным прямоугольным столом. Илья Стариков заказал на всех пиццу – он только получил гонорар за последний концерт и откровенно наслаждался, чувствуя себя покровителем бедных студентов. Конечно, было понятно, что этих денег надолго не хватит, но в нем всегда жила неуемная склонность русского гусара широко гульнуть, поразив всех щедростью, а там – будь что будет! И в дырявых портянках походить можно…

Еще стесняясь друг друга, все расселись парами, и только Илья, не задумываясь, почему это делает, занял место во главе стола – напротив хозяина. Было у него счастливое свойство везде чувствовать себя как дома, наверное, потому что настоящего дома Илья не имел никогда. Бабушки и тетушки передавали его друг другу под Новый год, делая вид, будто считают малыша лучшим подарком, но в тайне с облегчением переводили дух: «Избавилась наконец-то!» Никто так и не рассказал ему в деталях, что случилось с его родителями… Пожар – вот и все, что Илье было известно. Потом закатывание глаз, рука у сердца:

– Ох нет, не заставляй меня вспоминать этот кошмар! Я не вынесу…

Какая-то скрывалась в гибели его родителей тайна, очевидно, позорная, потому бабушки-тетушки и не хотели даже приоткрывать ее ребенку. Уже лет в десять, замечая, с каким страхом они смотрят на него, когда из телевизора сообщают о смерти очередного наркомана или аресте наркодилера, Илья начал додумывать: не иначе как его родители подсели вместе, пытаясь хоть ненадолго ускользнуть от горького осознания того, до чего же несправедливо обошлась с ними судьба, одарив лишь сухими крохами таланта. Стариковы вместе играли в провинциальном оркестре, отец был флейтистом, мать – второй скрипкой. Каково быть вечно второй?

Никаких подтверждений этой версии Илья даже не искал, его вполне удовлетворяла собственная фантазия, подхлестнувшая мальчика жгучим хлыстом: «А ну занимайся! А то кончишь как твои предки…»

Тогда он и дал себе слово, что никогда не будет вторым. В школьных конкурсах у него не было конкурентов с первого класса, затем и в городских, и в зональных. И, даже победив на конкурсе Чайковского, не позволил себе расслабиться: «А ну занимайся!» При этом Илья Стариков вовсе не выворачивался наизнанку, чтобы победить. Только касаясь клавиш, он получал такое удовольствие, что просто не мог оторваться, и новые произведения осваивал с тем восторгом и азартом, с каким спортсмены ставят рекорды: «Это мне по силам!»

О том, что останется от него, если вдруг откажут руки, Илья не задумывался – это было слишком страшно.

Жизнь в доме на окраине Королёва он начал с того, что лучшим образом устроил электронный инструмент и позволил ему зазвучать во весь голос. Не сомневался: старик прослезится, услышав Рахманинова… Илья и сам иногда – если шло особенно хорошо – прикусывал губу, чтобы слезы не проступили. Если кто заметит, как этот самоуверенный блондин с вечно вздернутым подбородком может легко расплакаться от музыки, которую сам же исполняет, издевкам не будет конца.

А этого Илья хлебнул еще в школе, когда в четвертом классе одна из девчонок прозвала его «бабушкиным внучком», и все подхватили это идиотское прозвище. С ее подачи Илью дразнили за то, что ему стали коротки брюки, а он продолжал в них ходить… За то, что получал льготные обеды в школьной столовой… За коричневую папку, напоминающую коровью лепешку, в которой он носил ноты в музыкальную школу…