Жизнь шла своим чередом и, по моему разумению, без сбоев брала одно препятствие за другим, но в июле тысяча восемьсот девяносто шестого мама получила письмо от своей матери, которое внесло приятные перемены в мою судьбу. Впрочем, во всякой бочке меда есть ложка дегтя. В письме говорилось:
Дорогая моя дочь Люси!
На сей раз – короткое письмецо. Времени у меня в обрез: к нам только что заглянули четверо или пятеро приезжих и попросились на ночлег, а поскольку одна из служанок сейчас в отъезде, мне самой приходится готовить им постели. Обращаюсь к тебе по поводу Сибиллы. Я глубоко опечалена, что она доставляет тебе столько волнений и тревог. Девочка определенно нездорова, иначе не стала бы вести себя так, как сказано в твоем письме. Она еще совсем юная и, возможно, со временем угомонится. Мы можем лишь уповать на милосердие Господа, который всегда рядом. При первой же возможности отправь ее ко мне. Все расходы беру на себя. Перемена обстановки пойдет ей на пользу, и, если ее поведение улучшится, пусть живет у меня столько, сколько ты позволишь. Замуж ей пока рановато, но через год она достигнет того возраста, в котором я пошла под венец; скорее всего, ей на роду написан ранний брак. Но в любом случае для нее предпочтительней уехать подальше от Поссумова Лога, поскольку она быстро взрослеет и, весьма вероятно, рискует сделать невыгодную партию. Здесь она скорее найдет подходящий вариант. Ни в коем случае не желая возлагать на себя роль свахи, отмечу, что Герти наступает ей на пятки, а Сибилла при своей невзрачности может надолго засидеться в девушках.
Твоя любящая мать,
Л. Боссье
Мама дала мне прочесть это письмо от начала до конца, а потом спросила, согласна ли я на переезд. Я холодно отвечала:
– Согласна. Беднякам да голякам выбирать не приходится, а бабушка может содержать меня хоть в Каддагате, хоть в Поссумовом Логе. – (И в самом деле, бабушка оказывала неоценимую помощь нашей семье).
В смысле природных условий Поссумов Лог мог похвалиться только одной достопримечательностью – своими австралийскими акациями. Подступающие к дому холмы и овраги были украшены вечнозелеными шатрами старых кустарников и плотными щеточками молодых, а на равнинах разрастались целые рощи из нескольких видов. Этот день пришелся на воскресенье, и у меня выдалась пара свободных часов; получив из письма информацию к размышлению, я вышла на воздух и по низкому склону за домом спустилась в овраг, где у подножия стены из акаций бросилась на свою любимую кочку: мне требовалось многое обдумать.
Мама, стало быть, жаловалась на мои недостатки бабушке – моей бабушке, которую я нежно любила. Маме стоило бы проявить хоть каплю чести и материнского заступничества – пусть бы оставила при себе повесть о моих грехах. Ее обвинения меня злили, но не удивляли: я уже привыкла, что мать сообщает всем соседям, какое я для нее наказание – вечно всем недовольна и совершенно безразлична к работе. Но меня убила завершающая часть письма. Силы небесные! Разумеется, если бы мама понимала эти невыносимые муки, эти дни и часы неприкрытых и непрерывных страданий по поводу моей внешности, она бы нипочем не показала мне это письмо.
Значит, для меня, уродины, время еще не настало – пока что не получился из меня ходкий товар на ярмарке невест; вот радость-то! Моя бабушка, особа старой закалки, считала, что для девушки единственная подходящая стезя – это замужество; зная бабушкины настроения, ее планы выдать меня замуж, я не испытала ни удивления, ни досады. Но я – дурнушка. Нет, ну надо же! Ох! Ах! Не выразить словами то чувство, которое всколыхнул во мне этот ярлык. Он, как беспощадный, зазубренный нож, вонзился мне в самое сердце, но не потому, что мог помешать моему замужеству, ибо сама мысль о замужестве внушала мне антипатию. Замужество, как мне виделось, жутко связывает женщину по рукам и ногам, обрекая ее на бесправие. Ладно еще, если в браке присутствует любовь, но меня смешила сама идея любви, и я преисполнилась решимости никогда, никогда, никогда не вступать в брак.