– Шевелись, – толкает меня к паспортному контролю.

Он так мчал по дороге в аэропорт, что я молила всех богов, чтобы мы доехали живыми и невредимыми. Боялась завести разговор в пути, не хотела отвлекать, чтобы не врезаться в дерево или, не дай господь, в другую машину. Мне категорически нельзя умереть, я просто не могу себе такое позволить.

– Давай поговорим, – прошу дрожащим голосом.

Я могла, конечно, сделать это там посреди лесополосы, но мне было страшно. Не готова открыть ему все карты, потому что не могу знать, что у него в голове и как он среагирует.

– Знаешь, как поступали с предателями в девяностых, – спрашивает отец Давида, прижав меня к стене в здании суда. – Лес, лопата, могила, – я знала, что он далеко не законопослушный гражданин, но чтобы угрожать девчонке, годившейся ему в дочери, в месте, где куча представителей власти, – просто сцена из какого-нибудь фильма. – За сына заживо закопаю, чтобы умирала медленно и в муках.

Мне очень хотелось крикнуть, что поздно он на защиту сына встал. Спросить хотела, где он был, когда пятнадцатилетний ребёнок жил в картонном доме под мостом. Напомнить, что его чадо выросло давно и, мало того, не нуждается ни в защите, ни тем более в деньгах своего родителя, которому он вообще не сдался. Но легко быть отцом, когда твоему мальчику уже двадцать семь лет, никаких бессонных ночей, подгузников и непонимания, что с этим всем делать.

Вот стоило ему не выкидывать маму Давида, не совать ей деньги на аборт и не отказываться от своего ребёнка, а через семнадцать лет одуматься. И то, если бы Давид не попал в полицию тогда, Тимур Айдарович, может, и не узнал бы никогда о его существовании.

Я в тот день и так была на грани обморока от напряжения и пережитого. Сначала Давид кричал, чтобы я бежала от него как можно дальше, едва ему приговор вынесли, потом отец его угрожал, и если с Давидом у меня были шансы поговорить, то Тимур Айдарович вряд ли стал бы церемониться со мной. У меня не было выхода, кроме как сбежать хотя бы из города, и слава богу, что приехала туда, где меня могли защитить от таких людей, как чета Грозных.

– Наговорилась уже, на год хватило, – отвечает Давид и, впившись в мой локоть до будущих синяков, тянет к трапу.

– Ты должен меня выслушать, я…

– Ты сейчас сядешь на указанное место и рта не откроешь, пока я не скажу его открыть, чтобы хуй мой сосать, – проговаривает со злобой и достаточно громко, привлекая внимание людей вокруг.

– Зачем ты так? – едва не всхлипываю, краснея как спелый помидор от стыда перед незнакомцами.

– А что ты ожидала, Хрустальная? Что выйду из тюрьмы, поженимся и будем жить долго и счастливо? – издевательским тоном спрашивает. – Хрен тебе, а не счастье, ты всё просрала, когда упекла меня за решётку.

– Я не могла…

– Еблишко закрой, иначе сосать будешь при всём самолёте, – рычит мне в лицо, и я замолкаю, потому что знаю, он может выкинуть такое.

Весь полёт Давид спал, а я места себе не находила, думала, как поступить. Вариантов у меня не много – либо открыть всю правду, либо нет. Первый – самый верный, но я уже успела понять, что он не настроен на мир, а это может выйти мне боком. И всё, что мне остаётся – ждать и пробовать медленно до него достучаться. Когда пилот объявляет о посадке, я точно знаю, что временно буду придерживаться второго варианта. И только когда аккуратно подготовлю почву, уверюсь, что Давид готов принять правду, и у него осталось меньше ненависти ко мне, тогда всё и скажу.

Рисковать я не могу, уже не могу. Мне больше не наплевать, что со мной будет. Виновата, не отрицаю, но у меня есть причины, почему я так поступила, и он обязан меня понять. Я ведь люблю его, и он любит, просто спрятал свои чувства за плотной ширмой из ненависти и желания мстить.