Но, сидеть, обосравшись, и с гордо поднятой головой, с отчаянной борзостью во взгляде – это по-рейнеровски.

– А ну-ка расскажи мне, сын, что же такого сделал Лесновский, что уложил меня одной левой? – и пока он не очухался: – И поведай-ка мне, будь любезен, откуда ты вообще знаешь о Лесновском?

– А я… я в офисе у тебя слышал! – снова подпрыгнул у Ромки кадык, как шарик для пинг-понга.

– Ну, допустим, – кивнул я, соглашаясь. – Но, насколько я помню, в офисе у меня ты был один-единственный раз. Перед поездкой в Германию. И вряд ли в то время говорили о том, что кто-то куда-то меня уложил. Логично?

Ромка снова сглотнул.

– Больше ты ни разу не появлялся в офисе. Я бы знал. И об Ане ты тоже знать не мог. Отсюда напрашиваются не очень хорошие выводы. Я знаю: ты умный, но не переоценивай собственные возможности. И не учись врать на ходу. Ты не умеешь. Может, кому-то – да. А я тебя вижу насквозь. Как вижу то, что ты сидишь сейчас мокрый, но строишь из себя крутого. Вытри пот, сынок. Уже по виску течёт.

Ромка тронул пальцами волосы. Затем сверкнул глазами так, что меня аж обожгло.

– Ненавижу! Ненавижу тебя! – выкрикнул он отчаянно.

Загнанный в угол волчонок. Но сейчас во мне не было ни жалости, ни сострадания. Потому что паззлы в моей голове медленно, но верно сошлись.

– Знаешь, что плохо? Это нож в спину от человека, которому доверяешь, потому что он твой, родной, кровь от крови твоей. От него не скрываешься и не прячешься, не ждёшь подлости или обмана.

Ромка наконец-то опустил голову. Руки в кулаки сжал. Я глядел на его вихрастую голову, разглядывал побелевшие костяшки, футболку, что потемнела от пота.

От него разило страхом. Он понимал, что натворил. Он знал, на что шёл.

– Это ты слил Лесновскому часть информации. Ничего существенного. Так, зацепки, которые смог бы раскрутить только какой-то гений. Как Артём, например. Но у Лесновского его не было, и поэтому ты точно знал, что это доставит мне неприятности, потреплет, но не заденет очень глубоко. Это яма, из которой можно выкарабкаться.

Ромка молчал. Голову не поднимал. Только сжал кулаки так сильно, что на предплечьях вздулись мускулы. Мальчишеские, ещё не совсем оформившиеся. Птенчик, что не успел опериться, но научился делать подлости.

– Я даже знаю, когда ты это сделал. Перед тем, как уехать в суперпуперэлитную школу за границей. Это была твоя нота протеста. Я её понимаю. И даже принимаю. Эдакая месть от бессилия. Возможность выразить то, что сидит у тебя глубоко в сердце, душе. Ты считаешь, что тебя недооценили, недолюбили, не поняли. Ранили. Решили избавиться. Хотя это не так. Но доказывать сейчас я ничего не стану – ты либо не поймёшь, либо не услышишь. Потому что слышишь только себя, своё эго, собственную обиду.

– Неправда! – поднял сын на меня глаза. Но во взгляде – отчаянном и мятежном, испуганном – я видел, что не ошибся.

– А потом появилась Аня. И ты почему-то решил, что она угроза.

Ромка фыркнул и дёрнул головой, руки в карманы засунул. Я знал почему: пальцы у него дрожали, а он не хотел показывать свою слабость и уязвимость. Хотел выглядеть независимо и гордо. А смотрелся, как жалкий ощипанный цыплёнок-подросток.

– Ты, видимо, решил, что она способна забрать меня у тебя. Как забирали работа и бизнес. Я пахал, чтобы у тебя всё было. И у бабушки. Чтобы ни тебе, ни ей никогда не пришлось пережить, что пережил я когда-то. Мы все переносим собственные страхи на близких. Может, поэтому приоритеты расставились неверно. Ты сейчас считаешь, что нищие мы были бы гораздо счастливее. Может, и так. И знаешь, теперь у нас есть время и возможности это проверить.