Я смотрю во все глаза на Яна, что стоит рядом со своим папашей Вознесенским. У них смотрины. Они пришли, как истинные купцы, оценить товар – мою сестру Мину.

Он на ней женится, мажористый негодяй. А я… а я как старуха у разбитого корыта – с расколоченными вдребезги мечтами, жалкими попытками найти себя и поверить, что и таких, как я, дурнушек, тоже любят и ценят.

Как же. Сто раз ха-ха. Вот он – момент истины. Тайные подводные камни, что всегда были, но никогда не показывали носа из-под толщи недомолвок.

Горько. Больно. До звёзд в глазах. До отчаяния, что накрывает с головой и мешает дышать.

– Блин, как же ей, кобыле, повезло! – открыто завидует Шуша. – Молодой, красивый, хоть в угол поставь и молись. Молодец, папка. Надеюсь, и для нас что-нибудь эдакое найдётся. Я так понимаю, он твёрдо решил укрепить свои позиции, пока есть возможность. Все они у него в кулачке сидят. И этот жлоб Вознесенский с благородными корнями – тоже. И каждый принесёт в зубах своих сыновей, чтобы породниться. Ты что молчишь? – больно толкает она меня в бок. – Не ссы, Несска, и тебе кого-нибудь отыщет папка.

Да, отыщет. Я слышала. И Лохнесское чудовище замуж выпихнет, чтобы трон свой пошатнувшийся спасти. Сосватает какого-нибудь престарелого хрыча. Достанусь я кому-нибудь, как жертва. Мне всего девятнадцать – вот-вот, недавно совсем стукнуло. А я и любви толком не знала. Поцелуй и то один достался. Поволокут, как овцу на бойню.

– А вообще, конечно, больше всех подфартило Маринке – сама себе хозяйка. Так не улыбается сразу в жёны, блин. И эти производители тут же пузом наградят, рожать заставят. Конец свободе.

– Была ли она, свобода? – цежу я сквозь зубы и чувствую, что меня буквально трясёт.

Шуша сокрушённо вздыхает.

– Ну, теоретически… Практически – сама понимаешь. Может, не сразу. Вон, Минку выдадут замуж, а пока ещё кого-нибудь откопает, присмотрится, проверит всё – время пройдёт. Может, ещё побегаем на свободе-то.

Как же. Надейся и жди. Небось уже полные карманы кандидатов насшибал добрый дядюшка Эльдар. Просто вслух никому не рассказывает, чтобы тётю Гелю заранее в нокаут не уложить.

Ну, и если за своих дочерей она хоть дёргаться будет, пытаясь образумить дядю, то за меня никто из них слова не замолвит.

Именно в тот момент, когда взрослые обменивались рукопожатиями, когда дядюня улыбался, показывая коренные зубы, и хлебосольно разводил руками, приглашая дорогих гостей к столу, я вдруг поняла, что нужно бежать отсюда, пока не поздно.

Задержалась я что-то. Пора и честь знать. Срок попечительства давно закончился. Будь я умнее и сильнее – уже бы давно распрощалась с дорогими родственниками. Но за четыре года привыкла, расслабилась и боялась, наверное: ни кола, ни двора, ни крыши над головой.

Справедливости ради, у Айдановых жилось мне неплохо: отдельная комната со всеми удобствами, одевали, обували, за стол сажали, карманные деньги выдавали. Под замком не держали. Грех жаловаться.

А то, что шпыняли или попрекали изредка (и то больше тётка, когда дядя не слышит), так это и понятно – привыкла. Не родная.

– Мне вот интересно, почему нас за стол не приглашают. Всё семейство, так сказать, – шипела Шуша, – дискриминация какая-то. Ну, ладно ещё тебя, а я-то в чём провинилась? Рыжая, что ли?

– Моложе, – мстительно процедила я. По-волчьи жить, по-волчьи выть. Это ей за «ладно ещё тебя» удар. – Вдруг больше понравишься. Это мне надо обижаться. Я уж точно ничьё внимание не перетяну.

– Дура ты, Несска, – вздохнула Шуша. – У тебя, наверное, позднее зажигание. Когда смотришь – ничего особенного. А потом бац – и выдурилась. Поздний цветок вроде как. Такие, как ты, стареют медленно. А мы пых – и нет той красоты, что раньше. Ты на мать нашу глянь. Ей никакие ухищрения не помогают. Старая. Папка небось от неё налево бегает. К любовнице молодой.