Иногда Вивиан приносила ему наброски новых макетов, и они вместе работали за его кухонным столом, разбросав вокруг чашки и листы бумаги. В такие вечера Марк чувствовал не просто влюблённость – он чувствовал, что не один, впервые за долгие годы.

Но были и трудности. Разные взгляды на порядок, на шум, на темп жизни. Марк мог часами молчать, если ему было плохо, а Вивиан не всегда умела читать тишину. Марк стал поздно возвращаться, втянутый в светскую жизнь. Она же предпочитала оставаться в тени, устав от вечных масок и галдежа. Иногда по утрам они смотрели друг на друга как незнакомцы, уставшие от бессонных ночей, недосказанностей, от тихих сомнений, подступающих к горлу. Но потом всё утихало. Вивиан готовила завтрак, Марк расставлял посуду на стол. И в этом утреннем ритуале было что-то незыблемое. Пока ещё. Со временем между ними возникло что-то едва уловимое – тонкая плёнка отчуждения, словно невидимое стекло, которое разделяло даже тогда, когда они сидели рядом.

После назначения главным редактором жизнь Марка изменилась стремительно. В его графике больше не было случайных пауз, ленивых вечеров или возможности просто «побыть». Теперь каждая минута была чем-то занята: звонки, встречи, съёмки, светские вечера, интервью. Его новый ритм пульсировал, как столичный свет – ярко, дерзко, неумолимо.

Поначалу она радовалась его успехам. Гордость за Марка жила в ней, как тихий огонь. Но потом пришли вечера в одиночестве. Сообщения без ответа. Отменённые встречи. «Прости, не успел», «Сегодня с инвесторами», «Съёмка затянулась». Она не винила его – по крайней мере, старалась. Но сердце сжималось каждый раз, когда он смотрел на неё усталыми глазами, не замечая, как изменилась её прическа, как долго она выбирала те духи, что теперь ускользали мимо его внимания.

Они начали ссориться по мелочам. Не из-за чашек, разбросанных вещей или звонков ночью. А из-за тишины между ними. Из-за невысказанных тревог, которые копились в глубине души. Однажды Вивиан сказала: – Ты стал… другим. Я тебя почти не вижу.

Марк пожал плечами, уставившись в экран телефона: – Я просто устал. Всё это – временно. Мы справимся.

Она думала – в его голосе не было уверенности. Только привычка. И отчётливая боль, что всё больше росла в ней: она теряла его. Мягко, постепенно, как теряют старую вещь, что отдаляется и тускнеет, пока не исчезнет совсем.

Для Марка это действительно было временно.

Он не лгал, не пытался усыпить тревогу Вивиан – он верил в свои слова. Верил, что всё утрясётся, работа устаканится, новый ритм станет привычным. Он надеялся, что между ним и Вивиан всё сохранится, выстоит. Он держался за эту мысль, как за спасательный круг. Но в глубине себя Марк боялся. Не ссор, не разлуки – он боялся привязываться. До дрожи, до глухой боли в животе. Он не знал, как быть, когда кто-то рядом, по-настоящему, близко. Он не знал, как делиться собой. Потому что всё, что лежало под поверхностью – не должно было выйти в свет. Там были шрамы, тайны, травмы, которые он считал уродством. Он научился быть обаятельным, собранным, талантливым – но не научился быть открытым.

Вивиан ничего не знала о его прошлом. Почти ничего. Однажды, много месяцев назад, они сидели на её старом, скрипучем диване под мягким пледом, он был тогда тише обычного. Падал снег. Вивиан рассказывала что-то, смеялась, и вдруг замерла – в нём что-то изменилось. Будто фраза сказанная случайно, перестроила ход его мыслей.

Марк не смотрел на неё. Глаза были направлены в одну точку на стене.

– Мой отец… – сказал он тогда неожиданно. – Он избивал. Меня. Мою мать. Я… я рос в аду. Мама не выдержала и… я остался совсем один.