Мальчик оглядел всех с недоумением и твердо сказал:

– Нет, Нидерланды там. А здесь живет чужой король. Мы с дедушкой несли ему бумагу…

Франсуаза, вглядевшись в худенькое лицо ребенка, весело засмеялась:

– Да ты будешь счастливчиком, мой маленький нидерландец! Смотрите-ка: у него один глаз – как утреннее небо, голубой, а другой – как черная ночь. И при свете дня, значит, и во тьме ночи будет он искать свое счастье, пока не найдет. Такова старая примета.

– А что он говорил тут о короле и бумаге? – заинтересовался маэстро. – Ну-ка, братец нидерландец, Иоганн из Мариембурга, какую-такую бумагу несли вы с дедушкой королю?

Мальчик неожиданно весь взъерошился, как затравленный звереныш. Маленькие кулаки его сжались. В глазах сверкнул злобный огонек.

– Прошение… чужому королю, чтобы он увел от нас своих солдат… – Подбородок ребенка задрожал, губы искривились, и слезы ручьем потекли по впалым щекам. – Они… убили… отца… Всех ограбили… Матушка испугалась и умерла… А дедушка… это не мой дедушка… Его послали соседи… к королю… Он взял меня, а потом…

Франсуаза обняла ребенка:

– Довольно! Довольно! Ты надрываешь сердце! Не спрашивайте его ни о чем, ваша милость. Пусть отдохнет сначала, выспится. Пойдем, пойдем, я уложу тебя. Не плачь, все, все миновало…

Мальчик утонул в ее широких объятиях, и Франсуаза унесла его.

Якоб Бруммель подсел к Микэлю.

– Ну и дела!.. – Он тряхнул волнистой шевелюрой. – Это в праздник-то, когда все кругом поют и пляшут! А про какую все же бумагу толковал мальчуган?

Микэль сидел, понурив голову. Ему вспомнилась дорога в Брюссель три года назад и встреча с крестьянами-переселенцами. Сколько терпят они обид и без того! Кого заставляют работать день-деньской на господских полях, а свой клочок без присмотра остается. С кого непосильный оброк тянут. Кого арендой душат, а то и вовсе с земли сгоняют. А уж про монастырские и церковные владения нечего и говорить: поборы, налоги, десятины… Вспомнился и постоялый двор, где хозяйничали солдаты. Вспомнилось расстроенное лицо Генриха в ту ночь, когда он в волнении пробрался к потухавшему очагу, чтобы поведать свои мечты о помощи родному народу. Нет, не так-то легко оказалось всё, как думалось мальчику тогда… Беднягу заперли в королевском дворце, словно в темнице. А скоро и совсем увезут из милых Провинций. Какая ж тут помощь родине, когда Генрих сам подневольный слуга испанского короля!

Франсуаза вернулась, держа сложенную бумагу с изорванными и помятыми краями.

– Вот она, бумага. О ней, верно, и говорил Иоганн. Я нашла у него в куртке. Едва заснул бедняжка: все плакал, рассказывал, как солдаты обижали их. Убили отца, мать от страха умерла. Его взял к себе старик сосед. Старику поручили передать королю прошение от всей округи. Старик дорогой заболел и тоже умер в какой-то корчме. Жена корчмаря собиралась оставить мальчика у себя, но он убежал… Сам, видно, Бог довел ребенка до Брюсселя. Вот она, бумага! Прочтите, ваша милость. – Она протянула бумагу маэстро.

Музыкант сел к окну, расправил смятый лист и с трудом разобрал полустершиеся буквы, написанные неумелой рукой:

«Милостивому нашему и доброму королю, защитнику нашему и отцу. Мы, жители окрестных деревень, не знаем, где нам приклонить ныне голову, ибо войска, что стоят у нас в городе лагерем, грабят наши дома, поля и скот, уводят к себе силой наших жен и дочерей, причиняют нам всякие надругательства и позор, калечат нас побоями и убивают по своей охоте каждого без суда и права. Взываем к тебе, наш милостивый заступник и отец, тот, кого Господь Бог волею своей поставил над нашей жизнью и землею, рассуди и повели…» Прошение было длинное, путаное, со следами многих рук, державших его, как единственную надежду на избавление.