– Невиновных? – меня словно обухом огрели. – Почто говоришь так? Умыслы оне…

– Ежели они чего и умышляли, так всего лишь застарелое недовольство большухой высказать. Да и раздухарились по пьяному делу, чуть до смертоубийства не дошли, диссиденты херовы. Но в сговоре с теми, кто на тебя покушался, княжна, они не состояли и не участвовали. Это даже для меня очевидно. А уж для Межамира, который знает их всю жизнь, – и того паче.

– Почто же?.. – прошептала я.

– Не за сговор с убийцами он их казнил, а за речи крамольные. Понятно?

Мы ехали бок о бок молча. Его слова насыпали мне за шиворот целый муравейник зябких мурашей. Плечи мои невольно передёрнуло, и мураши снова забегали под рубахой. Я плотнее запахнула меховую куртку и натянула поглубже на уши шапку.

– И правильно сделал, – добавил сотник через время. – Коли крамола в войске завелась – то не войско уже, а сброд. С коим каши не сваришь.

– Ты же, вроде, осуждал его?

Сотник усмехнулся:

– Жизнь сложная штука, княжна. По общечеловеческим соображениям, он злодей и подлец, по государственным – мудрый и решительный лидер. И как бы ещё обернулось, поступи он иначе? Прояви благородство к тем, двоим? Не погибло бы людей больше, если бы продолжили они воду мутить? Не поставило бы это под удар всю миссию?

Я похлопала глазами, стараясь уразуметь речь, перенасыщенную незнакомыми словами. Его, видимо, потешил мой озадаченный вид. Сотник улыбнулся, сверкнув зубами, и потрепал по гриве моего облезлого мерина.

– Да и не моя девка Белава. Поторопилась ты меня сосватать. Я перед тобой за неё слово замолвил, чтоб сей обмен воплотить…

Обоз наш благополучно миновал перелесок, где можно было опасаться засады, и снова двинулся по открытому полю. Кмети, плотным кольцом движущиеся вокруг нас с сотником, немного расслабились. И тут же подобрались, заслышав короткий свист дозорного. Но обоз не остановился, продолжая движение как прежде, и стало ясно, что свист не был предупреждением об опасности. А о чём?

…На обочине малоезжего большака, оседлав спящий холмик муравейника, сидел человек. Одноногий. В знакомой облезлой свитке с плеча братца мово молодшего Болеслава. С нечёсаным колтуном седых волос над коричневым лицом. С всклокоченной бородёнкой, расписанной жёлтыми нитями седины. С красными воспалёнными глазами пьяницы.

– То ж Гвидель! – воскликнула я, поравнявшись с ним.

Кмети посмеивались, интересуясь каждый на свой лад тайной волшбы, с помощью коей калека обскакал наш поезд на единой ноге. Тот даже не отбрёхивался, как обычно, ему, казалось, и дела не было до поезжан: он кого-то пристально выглядывал в движущейся змее поезда. И вот, прощупывающий взгляд замер на… мне? Нет. На сотнике рядом со мной.

Гвидель ощерил чернозубый рот, закхекал скрипуче:

– Эй, Бадарин! – крикнул он, взмахнув костылём. – Разговор есть. Может, остановишься? Перетрём?

* * *

Цельный день старый пьяница трясся в телеге – то придрёмывая, то к бутыли заветной прикладываясь, то песни горланя, то с дружинными переругиваясь – поелику в силу мерзопакостной сути своей не цеплять всех и каждого он не мог.

– Ба! Ражко! Ты что ль, трясца тя задери? А я думаю, что за девка мерина оседлала? «Застигнут ярой бурей посередь Студенецких ска-а-ал…» Эй, смуглявый! Тебе бы всё жрать, хвороба! Как ни гляну, всё жуёт чегой-то. И как комонь твой до сих пор тебя носит, порося жирного? Уж, небось, давно спиной мается. Ты спроси, спроси у него, поинтересуйся!.. «Наш славный сильский ярл однажды погиба-а-ал!» Милой! Уж отсыпь дедушке сухарика. Неужто поперёк горла он у тя не встаёт, как взглядываешь на меня, сиромаха гладного?..