– Как же вернёшься, позорница?

– Паду в ноги бабушке, она простит. И Деян простит, куда он денется…

– Я повсюду искал тебя, Белава.

Девка вздрогнула и обернулась. Битюг сотника с хозяином на спине переступал за её спиной мощными мохнатыми ногами.

– Княжна отослала меня домой, – дрогнувшим голосом заявила она.

– Но ты ведь объяснила княжне, что остаёшься? И остаёшься не просто так, а поелику возложена на тебя важная задача – послужить княжне своей и Суломани по мере твоих слабых сил?

Белава молчала.

– Не успела, должно? – понимающе кивнул сотник. – Ну, не беда. К чему лишние объяснения? К чему слова? Слова – пыль, дела – соль.

Он свистнул одному из кметей. Тот подвёл сумного мерина – пожитого да невзрачного.

– Пересаживайся, княжна.

– Что?

– Делай, как говорю.

Я молча соскользнула с горячего бока своей родовитой красавицы-кобылки.

– Отдай Белаве плачею.

Он накинул покров на золотоволосую голову подруги, укрыв лицо, придавив сверху моим скромным венцом.

– Держена, – окликнул сотник ошарашенную сими действиями поляницу. – Вот таперича твоя стерегомая.

– А княжна?.. А коли что?..

– Коли ты крутиться подле неё станешь, нам вряд ли убийц обмануть удастся. Всем известно – ты при княжне неотлучно. Вот и будь при княжне.

Он нахлобучил мне на голову войлочную шапку.

– Спрячь кудри свои, а то за версту светят.

Повернулся к Держене:

– Рысю Вестимировну я сам постерегу. Не боись, не хуже тебя управлюсь. А коли позволение Межамира тебе требуется, так он его уже дал, можешь пойти спросить.

Мы ехали почти в хвосте обоза, среди угрицкой дружины. Ложная «княжна» в окружении охраны – в голове. Её поникшие плечи мелькали порой за спинами дружины, и я отводила глаза.

Умучаю ли сама себя муками совести? сгрызу ли себя раскаянием, коли погибнет глупая девка заместо меня? Али всплакну да утешусь своей беспомощностью, тем, что не я решала судьбу её, что за меня решали?

– Как прозывают тебя, сотник?

Сильный ветер, задувающий с утра из-под солнца, бросающий в лицо холодную водяную пыль, подхватил белое полотно плачеи, затрепал его над головами всадников – ох, и издалека же видна невеста…

– Слышала, вои тебя Ипатом окликают. Да только – то ж не имя и не прозванье. В дубрежских землях так, вроде, воеводу величают…

Сотник глянул на меня быстро да отвернулся снова по окрестностям глазеть – бдит, значиться. Невесту стережёт князюшке свому. Я вздохнула.

– Тебя-то чем прозванье сие не устраивает?

Я дёрнула плечом неопределённо:

– Странный ты какой-то, сотник. Прозванья у тебя нет, а имя бережёшь своё. Изъясняешься чудно, словами неведомыми…

– Это все мои странности?

– Не все! – я с вызовом уставилась на него. – Девку свою не пожалел на заклание отправить!

– Ты, княжна, совестить меня собралась, что ли? Так не утруждайся напрасно. Спит моя совесть сном дремучим, таким, что слезами легкомысленной девки её вряд ли добудишься, – он помолчал, перекладывая удобнее сулицу, уложенную по-походному в седле. – Совестливым быть хорошо тому, кто ни за что не отвечает. Особенно – за чужие жизни.

Ну что тут скажешь?

– Ты смерть постиг. Сам убивал. Как все витязи. Перестал человека видеть. Все они для тебя словно хряки, что на мясо заводят. Кормят, холят, а время придёт – так и съедают. Для того ж и заводили – чего их жалеть, хряков тех…

Сотник вскинул насмешливо брови:

– Эка ты обо мне думаешь! Весьма прельстительно.

– Ты как Межамир! Тот тоже от людей токмо пользы имает, ни к кому он не привязан, ничем не дорожит. Одним лишь благом Суломани. И то – как он его разумеет.

– Ты меня с братцем своим не ровняй. Я пока не палачествовал и на невиновных не клепал.