Око Маконы мазнула по краю лёгкая перистая тучка, притушила сияние его истовое. Водяница будто вздрогнула, выронила гребень. Подружки её, белея холстом рубах, завесив мёртвые прелести водорослями волос, побрели в озеро, натужно переставляя ноги.

«Сунежа… Сунежа… Сунежа… – перекликались голоса в листве. – Отпусти её, Сунежа, не губи её, Сунежа, жемчугов речных соберём тебе на очелье…»

Водяница поднялась с камня неровно, неловко, повернулась спиной ко мне и зашагала в воду.

«Помоги мне, – шептали листья, – помоги мне, княжна. Чем хочешь одарю – златом, властью, силой, другом милым, давно желанным… Что хочешь? Знаешь ведь кто я, только попроси…»

– Мира, – хрипло произнесла я, – мира хочу в душе. Можешь?

Лунный свет истаивал, пожираемый чёрным облаком – мутная, словно завешенная тонким полотном луна слепла, из последних усилий сопротивляясь опутывающему её мороку, провожая бедную жалицу свою – водяницу – в её стылую могилу.

Сунежа остановилась по пояс в воде.

«Не нужно, княжна… Не нужно пытаться хитрить со мною. Я столько веков ждала твоей помощи, что ныне уж не отступлюсь. Ты всё равно сделаешь это для меня…»

Луна погасла, погрузив лес в непроглядный мрак.

– Почто я? – мой крик увяз в темноте, упал тяжелым камнем, стух…

Руки шарили вокруг, пытаясь схватиться за что-нибудь в огромной чёрной пустоте. Хоть за что-то – уцепиться, подтянуться, выбраться… Я знала, что должно получиться. И получилось. Крепко вцепившись в спасительный посыл яви, я начала споро пробираться на свет, на звуки, на запах… Да, я поняла, за что уцепилась: это был густой травяной дух, даже скорее сенной – сладкий, чудесный, живой.

Мнилось мне, что заснула в сеннике дедовой одрины – сейчас поверну голову, и защекочат лицо травинки-соломинки, открою сонны очи – и зажмурюсь от бьющего в чердачное оконце солнца. Под рукой нащупала шелковистый мех, запустила в него пальцы…

– Киса-киса, – позвала дедову пегую кошку.

– Очнулась, – сказал кто-то надо мною гулко, будто в ведро. – Подай чашу.

Я попробовала открыть глаза. Удалось не сразу. Я лежала на лавке в светлице дома Нырищского старосты. За бычьим пузырём окон было темно. Горели, потрескивая, несколько лучин в резных кованых светцах – не бедствовал, видать, бирев.

Надо мной сидела бабка Вежица. Она подтянула повыше укрывавшее меня меховое одеяло, в которое я вцепилась пальцами, и приняла от кого-то глиняную кружку с крепким травяным взваром. Козий вьюнок, подумалось отрешённо, это он так пахнет.

– Бабушка, – голос звучал сипло и слабо. – Что было?

– Обморок на тебя нашёл, – мора подула на парящую кружку.

Я прикрыла глаза, потом снова посмотрела на неё.

– Она приходила ко мне, – прошептала я одними губами, поймав взгляд Вежицы. – Сунежа. Мести жаждет чрез помогу мою…

Лицо старухи затвердело как-то сразу, окаменело скорбными морщинами своими, напряглось.

– Ты согласилась?

– Нет, – беззучно шевельнулись мои губы.

Вежица поставила кружку рядом с собой. Легко, за подбородок, повернула мою голову набок, принялась протирать и смазывать саднящую шею.

– У неё нет власти заставить тебя…

– А мне почудилось, будто есть. Я боюсь, Вежица.

– Давай присядем, дитятко, – мора помогла мне подняться, вставила в холодные ладони кружку. Я аккуратно, дуя на кипяток, мелкими глотками отпила обжигающего отвару, прислонилась спиной к тёплой срубяной стене.

– Не бойся её, – тихо проговорила старуха, не глядя на меня, усердно перебирая свои лекарские снадобья. – Себя бойся, девонька…

В голове моей светлело, разум прояснялся постепенно, отряхивая путы морока, напоминая о произошедшем на пиру и всё более отодвигая в зыбь сновидений явление Сунежи. Я потянулась пальцами к шее, но мора хлопнула по руке, погрозила пальцем: