«Уведите княжну!» – кричал кто-то. Но кто? Этого я уже не поняла, проваливаясь в неудержимо заглатывающую меня черноту.

* * *

Ночной лес безмолвствовал. Видно, усыпил Сведец весенние буйные ветры, запер их в Ворчун-горе на семью семь замков серебряных, на тридесять цепей железных, дабы ничто не нарушило волшебства перехода ночи травня в ночь цветеня. Он возжёг частые звёзды на синем скарлате, сплёл из них причудливые узоры, красуясь пред супружницей своей, Сурожью цветущей…

Высоко вознесла око своё Макона, озирая юдоль земную да беспредельность небесную в напрасной надежде узреть Варуну. Молочный свет её касался верхушек тёмных елей, перебирал их ветви, пытаясь заглянуть в мрачную, дремучую глубину – может, любый просто играет с ней в прятки? Не ушёл, не сгинул за горизонтом – почему бы не подождать ему Макону горькую сегодня? Ведь она почти нагнала его… Чем крепче весна, тем меньше меж ними расстояние. Случается, удаётся ей налюбоваться на него издали, поднявшись высоко в голубом небе ещё незавершённого дня.

… Хрустнула ветка. Я вздрогнула, озираясь и… перевела дух, уразумев, что хрустнуло под моей ногой. Двинувшись наугад в чернильной темноте подлеска, я изредка поднимала глаза к светлым вершинам елей, дабы убедиться, что не ослепла. Моё дыхание, шорох травы и хруст шагов казались оглушительными в застывшем безмолвии. Но слышать их было спокойней, чем не слышать ничего.

Я шла вперёд, вытянув руки и не задаваясь лишними вопросами. То, что меня окружал Моран, я поняла сразу. Учуяла, мабуть, его особливое дыхание? Отчего бы и нет… А вот как я здесь оказалась? И зачем? Что делать дальше? В голове было легко и пусто. Я просто шла в темноте, вдыхая запахи цветущей земли, не маясь замятней по поводу окшеней и волчих ям. Мне было отчего-то покойно.

Подлесок расступился широко, открывая сверкающую под луной заводь лесного озерца. Залюбуешься невольно его призрачной красой: берегами, поросшими зорянкой; мшистыми валунами, разлёгшимися у воды большими сонными медведями; ракитами, полощущими растрёпанные космы в серебре воды; темнеющими у берега листьями кувшинок и… бледными водяницами.

В полной тишине грелись они в свете луны, подставляя ладони под лунное молоко, проливая на себя его колдовской свет. Сидящая ко мне ближе всех чесала длинные тёмные волосы, стекающие сквозь зубья гребешка, словно масло. Она повернула ко мне белое лицо с чёрными провалами глаз – пряди перетекли ей за спину, оставив одну на груди водянистою веретеницей.

«Ты пришла, рыжая княжна», – колыхнулись над головой листья.

Длинные космы, укрывающие валун под ней, играли бликами, шевелясь слегка, словно от лёгкого ветерка.

«Устала ждать тебя…», – движение воздуха, лёгкое, словно выдох, тронуло мою щёку.

– Кто ты? – прошептала я, складывая за спиной пальцы в солнечный знак и глядя завороженно в неподвижное лицо.

«Водяница горькая».

– Кем была ты?

«Морою».

– Как прозывали тебя?

«Сунежею».

– Чего хочешь от меня?

Водяница медленно, с усилием повернула голову, подставив лицо луне.

«Разве ты не ведаешь, – зашелестело вокруг меня, – разве не догадываешься? Али мало старуха рассказала обо мне?»

Я молчала. Молчал и лес.

«Утешения ищу. Боли своей утешения, обиде своей, смерти своей лютой… Не нахожу. Где оно, княжна? В чём оно, ведаешь?»

Медленно, рывками изогнув шею, водяница вновь уставилась на меня могильной ночью глаз.

«Может, в возмездии оно?»

Шелест слов утих, канув в мёртвую тишину леса. Тишина окружила, укутала тяжким душным одеялом – гулкая, вязкая, словно вода. Я помотала головой.

«Как глаголит Правда сулемская? – зашелестели вновь листья. – Умерший поганой смертью, погубленный татем не найдёт дороги через Калинов мост, покуда отомщён не будет. Но кто заступится за бедную деву безродную, сироту горемычную? Кто, княжна? Маюсь я водяницей от веку, нету мне избавления…»