Но традиция требовала обговорить дело, закрепляя решение в сознании людей, вплетая его в полотно божественного промысла. Вот и обговаривали…

– Мой князь просит нижайше мудрых сулемов отпустить назначенную ими невесту в его род, – сотник улыбнулся, сверкнув белыми зубами, совершенно уверенный в успехе предприятия.

А он хорош, помстилось мне. Высокий, мощный. Прямой нос, тёмные пряди, падающие на лоб, глаза прищуривает смешливо, отчего в углах их тонкие лучики… Ох, до чего ж я девка легкомысленная: третьего дня лишь о Миро мечтала, ныне уж и не вспоминаю о нём. Сотника разглядываю. На губы его засмотрелась в жёсткой щетине бороды… Что бы это значило? Оборони, щур, от желаний суетных… А ведь губы его что-то говорят. Что говорят?

– … княжну Рысю Вестимировну.

Что? Что это на меня все так таращатся?

Большуха, не сумевшая скрыть удивления, медленно перевела дух.

– Ты уверен, сотник, что выбор твой будет одобрен князем Радимом?

Сотник поднялся со своего места, поклонился присутствующим:

– Уверен, добрая княгиня, – и вместе с ближниками вышел за дверь.

Следом выскользнула и я, оставив собор переваривать произошедшее.

– Ты назвал моё имя? – догнав сотника, коснулась его локтя, попыталась заглянуть в глаза.

– Решил послушать тебя, княжна, – сказал он, – ты была так трогательна в стремлении к самопожертвованию. Преступно отвергать подобные порывы…

– Смеёшься надо мной? – речи его были странны. Вроде по-полянски говорит, а всё же как-то иначе.

Он покачал головой.

– Не меня ты послушал. Мору ты послушал. Что она тебе сказала? Почему ты изменил решение?

– Много будешь знать, плохо будешь спать, рыжик, – стряхнув мою руку с локтя, он загремел коваными сапогами по ступеням красного крыльца.

* * *

Многия чады породила Сурожь плодородная от супруга своего вечного – государя Сведеца. И до сей поры рождает. Не старится чрево её, не убывает лад супружеский – всё так же, как и на заре времён, обнимает нежно небо светлое землю красную, лаская светом, оплодотворяя дождём – и нет, мнится, силы той, что разорвала бы эти объятия…

Но было время невестино, и было время жениховства. И сватался к юной Сурожи, не украшенной ещё плодами материнства, не только Сведец храбрый, но и тёмный Истола. Отвернулась Сурожь от страсти его безумной, скользнула равнодушным взглядом по дарам бесценным, отвела лёгкой десницей душный морок его желаний. Отвергнутый, затаил он злобу чёрную да обиду горькую, стал выжидать срока для мести.

А у божественных супругов родился тем временем первенец – Варуна ясный. Озарил он жизнь отца и матери своих, воссиял радостно: улыбнулся Сведец, расцвела Сурожь и стала ещё прекраснее.

Сын рос – достиг юности, вступил в пору зрелости. Отправился искать свою Варуницу по белу свету и… попал в сети Истолы. Заманил Премудрый Змей ясного бога к себе, обещав поведети дочь свою юную. И не обманул. Вышла к Варуне дева белоликая да белокосая, укутанная в печаль и тёмные одежды. И вложил Истола руку дочери в руку Варуны, и велел ей поцеловать наречённого. Но как только коснулись губы девы губ влюблённого бога, упал сын Сурожи замертво и погас свет солнечный в новорождённом мире.

Взревел гром боли и ярости Сведецевой, постарела и поседела, обмерла Сурожь. Заплакала белокосая Макона, ибо и ей приглянулся ясный сокол, не желала она его погибели. Но как исправить непоправимое? Как возродить умершее? То не ведомо даже богам…

И решилась дочь Истолы на отчаянный шаг. Втайне от отца, ликующего свершившимся отмщением, Макона замкнула временнУю бесконечность в круг и закрепила концы его страданием земным, небесным и своим. Нет той скрепы надёжней, никто не в силах разорвать бесконечно повторяющийся цикл: Варуна рождается, Варуна взрослеет, Варуна умирает. И всё вокруг него радуется его пришествию в мир и всё оплакивает его уход. И всё на свете живёт в кольце замкнутого времени – боги, земля, небо… И люди. Которые рождаются, взрослеют и умирают. Чтобы в своём потомстве вновь и вновь повторять тот же Варунов оборот, чтобы вновь и вновь любить, страдать, совершать одни и те же ошибки, что и многие поколения до них, не в силах разомкнуть кольцо, не в силах что-либо изменить…