А море я ничего не ответила. Пусть себе каркает, старая карга. Никто ж не заставляет тому карканью верить …

* * *

– Ети ж тя задери волохатого! Зенки заведёть да и прёть по ежам, лихоманка проклятая! – ругалась басом крепкощёкая девка, опрокинутая Лиходеевым гнедым у самых ворот крепкого тына Нырищ. Плюхатясь в глубокой мутной луже посреди въезжей, пугая верещащих уток, она пыталась выбраться на берег, увязая в жирной грязи.

Лиходей хохотал до слёз, хватаясь за бока. Кмети, посмеиваясь, объезжали лужу.

– На кой ляд под коняку бросаешься, дурында?

– Жениха, мабуть, ловила, утица?

– Была бы утица – ловчей бы подгребала! Кура то водоплавающа!

Раздавая проклятия весёлым поезжанам, девка выбралась из лужи и, пыхтя, бухнулась на широкий зад. Принялась распутывать мокрые завязки поршней.

– Зозуня! – я обомлела от смурного предчувствия. – Ты чего здеся?

– От же ж! – удивилась та, обтирая грязные руки о грязный подол. – Ведомое дело – госпожу сопровАжую. Чего мне туточки одное-то шукать? Рази что тётку проведывать, – она заговорщически подмигнула Лиходею, обомлевшему от проявлений подобной интимности, – так я скажу: нету у меня такого желания. Тётка у меня тут живёт, в роду Потаты Трясогузки, коей мужик, Вятка Овчар, у прошлом годе волкам бычка скормил. Двухлетка. От добра была скотинка! Уж как Вятка убивался, всё боялся жинке своей рассказать – пришибёт. Рука-то у неё тяжёла. Уж я-то покуштувала ейное битиё всласть – так уж приложит, аж гул и звон кругом стоит. Меня чуть не прибила за захромавшую овцу! Хорошо, тётка встряла, предложила сменять меня в Болонь на тако ж бычка. Вот и сменяли. Да я вам скажу – не такой то бычок, куды ему! И масть друга, и стать не та. В лобе не крут – не выйдет из него доброго бугая. Так, бугаишка, мабуть. Да всё одно… Тётка баяла, что даже за середнячка таких, как я, трёх штук мало. Стал быть, с прибытком сменяли. Да и то верно – на кой Овчарам девку-приблуду кормить? Я ж сиротина горька, – девка шмыгнула носом и заморгала глазами, – рода мово не осталось, всех дубрежи пожгли да порезали, – она утёрла мокрый нос рукавом, высморкалась в подол и заголосила внезапно: – Закрылися ихи очи светлы, упали рученьки белы, головушки посечёны, упокоились резвы ноженьки!..

– Чего рты раззявили? – гаркнул сотник на кметей. – Девку-замарашку не видали? Проезжай давай!

Держена наклонилась с седла и отвесила дурёхе подзатыльник:

– Где хозяйка твоя? – прошипела она, брезгливо вытирая ладонь о штанину.

Девка не обиделась. И голосить перестала. Почесала ушибленный затылок.

– Шо ж драться-то? – глянула исподлобья на поляницу глазами цвета линялого неба. – Я б и так свела…

Зозуня зачавкала мокрыми поршнями по улице, косолапя слегка и безостановочно шмыгая носом. Мы с Держеной двинулись следом.

– Поляница на свинье,

Кметь впряжён в телегу, – заголосила она вдруг, плюхая впереди. Я подпрыгнула в седле от неожиданности.

Скачет княжич на скамье

На потеху всем в рванье,

Спать ложится на стерне,

Мышу жарит на костре –

Празднует победу!

– Ох и шумна ты, коща, – буркнула я, переводя дух. – Неудивительно, что Овчары тебя сбагрить торопились.

– Коль попалась на вранье –

Киньте, други, в реку! – весело подхватила Держена и шуганула певунью. Та, завизжав, неуклюже ринулась вперёд, отчаянно косолапя. Опосля оглянулась и, отметив, что никто не собирается её преследовать, дабы кинуть в реку, снова размеренно заплюхала впереди, притопывая да приплясывая, громко и бестолково голося.

– Отуточки, девоньки, – объявила она, останавливаясь у крепкого длинного сруба с тёплой земляной крышей, поросшей первой весенней зеленью.