А коли Послушу, стряпуху спросит? Межамир – он такой, с него станется. Ох, и вредный. Ох, и достаётся нам от него частенько. Но я не в обиде. Он ведь не по злобе, по долгу старшего нас гоняет. Ни князь, ни княгиня не принадлежат ни себе, ни тем более семье. Они – отец и мать всего народа. А нам уж – что достанется. Вот и достался нам братец Межамир. Он – нам, мы – ему. Вряд ли молодцу ретивому, не обзаведшемуся до сих пор собственными чадами, так уж нравилась роль отца семейства, воспринятая им с малолетства. Но он её нёс безропотно и старательно, потому как это была его ноша. Не единственная, но и не последняя по значению.

Готовилась воспринять свою ношу и Заряна. Ещё совсем недавно хулиганистая и смешливая девка, она изменилась сразу и насовсем, вздев на голову тяжёлый венец невестящейся большухи. Вместо меня. Ох, не согнула бы эта тяжесть её белых плеч…

Мать готовит ей незавидное наследство: немирье, тягостно и беспроторно влачимое сулемами, как влачит вязнущий в грязи неподъёмный воз полудохлая кляча; да рваный лоскут родной земли, зело обкусанный соседушками-стервятниками со всех сторон; да остатки народа, забившегося в болота Ветлуги. Эх, Заряна-сестрица, долюшка твоя… Где выход? Где спасение? Как починить расползающуюся под руками ветошь?

Можно было б залатать, говорила, бывало, бабка Вежица, было бы за что хватать…

Впрочем, каждого из моих братьев и сестёр ждёт своя ноша. И всех вместе – одна общая: сражаться, даже когда нет надежды, вдохновлять, даже когда нет спасения, работать, даже когда нет сил, и держать спину прямо, даже когда сломают хребет.

Мне их было жалко. Так жалко! Все они должны. Должны изначально, беспрекословно. Должны только по праву рождения. Нет у них ни выбора, нет свободы. Потому что в княжьей семье рождаются не для жизни, а для служения. Вот так.

Даже странно подумать о том, что белобрысый Светень, которому мне так часто хочется настучать по темечку, и тот через пять-семь зим должен будет стать взрослым и воспринять это служение. Должен будет вести людей в бой, поднимая на ворога своим примером. И никому не будет интересно, что воинский путь, может, не для него вовсе. Что, может, вышел бы из парня добрый кузнец, как из деда нашего, или стал бы он дюжим усмарем-кожемякой, как Деян, или добрым землепашцем, справляющим каждую весну свадьбу с Землёй-кормилицей. А, может, собрал бы он котомку да отправился в страны чужедальние, написал бы сочинение о своих странствиях ещё и получше Дестимидоса Путепроходца. Да не на перемской вязи, а полянскими ясными рунами. Может быть…

Но о его желаниях и склонностях никто не узнает. Даже он сам может не успеть понять своей склонности до того, как геройски погибнет в жестокой сече с сильскими наёмниками, сражаясь за эти истоловы Воловцы – пропади они пропадом!

…Одной мне, навкину подкидышу, княжья кровь не судила ноши. Проживу на свете сорняком – ни пользы от меня, ни радости. Хорошо то? Плохо ли?..

Затолкав под лавки заплечный мешок, наскоро переодевшись в девичью рубаху, подвязавшись клетчатой понёвой и сунув ноги в старые, разношенные поршни, бросилась было вниз по всходу, но – остановилась. Вернулась в горницу. Заглянула в маленькое бронзовое зеркальце, бликующее на бревенчатой стене. Вздохнула над вызолоченными Варуной ланитами, пригладила волосы, изрядно смачивая их медовой водой, дабы лежали как следует, а не топорщились круг лица огненными всполохами. Переплела растрёпанную косицу. Прислонила мокрые валенки к каменному печному дымоходу, проходящему через горницу и согревающую её теплом топящейся внизу, в большом срубе, государыни-печи. Накинула душегрею. Ну, теперь-то уж всё, вроде.