– Чего взыскуют? – бросила через плечо.

– Как чего? – показушно поразился Светень. – Приехали, значится, соскочили с комоней ретивых, сложили мечи булатные к матушкиным ножкам. «Ничего, рекут, не пожалеем мы – ни сребра, ни злата, забирайте назад холмы свои Сторожевые, да и нас всех с потрохами, только дайте хоть одним глазочком взглянуть на диво дивное, красу ненаглядную, коей земля ваша на весь подлунный мир славна»!..

– Во дурак! – вздохнула я, безошибочно чуя подвох. – Како тако диво, хребет те набок?

– Так, бают, уважьте – покажьте руду княжну Рысю, свет Вестимировну, дщерь Мстиславы, большухи славных сулемов…

Ловко увернувшись от заряженного мной ему в лоб снежка, он скинул лыжи и с хохотом принялся удирать по мокрым сугробам, отбиваясь снежками и проваливаясь по колено в снег. Собака носилась вокруг, звонко облаивая сосны и радуясь весёлой забаве. Поставив уши торчком, она замолотила лапами по снегу, откопав прошлогоднюю дохлятину, и принялась валяться по ней, привизгивая от удовольствия.

Им, гадёнышам, было весело…

* * *

Княжий двор был люден и многоголос. Кмети, уставшие от трёхдневного затворничества, толклись на грязном снегу подворья за разными надобностями: кто коня обиходить, кто мечом помахать-размяться, кто семечки полузгать, кто лясы поточить…

Вежица сказывала, будто никто уже, кроме сулемов, не блюдёт обычая выдерживать прибывших из похода воев отдельно от людей в течение трёх дней и ночей. Принимают походники других полянских племён очищение доброй баней и мыслят при том, будто вместе с нечистотой телесной сама собой смылась скверна дороги, скверна пролитой крови. С чего бы? К чему блазнити себе? От глупости, суетности, лености душевной?

Да разве ж это просто – кровь смыть! Да не с рук – с души. Дедушка говорил, не смывается она вообще никогда, так и жжёт под сердцем, пока милостивая Макона не накроет тебя и печали твои покрывалом небытия. Пока не уведёт к тем, чью нить жизни ты оборвал, не спросясь небесных прях.

Поэтому сулемы ныне, а ране и воины всех полянских племен, сразившие врагов и благополучно вернувшиеся домой, затворяются от людей, постятся, винятся перед убитыми, хоронят их в своём сердце, требы им приносят – дабы маятней не плодить. Дабы ушли они на посмертные холмы своих богов, дабы приняли те своих детей без отмщения и растворили в сути своей. Ибо как бы ни был ненавистен враг во время сечи – побеждённый он прощён. А значит, заслуживает помощи в своей непростой последней дороге.

Вот и баню возвратившийся походник должен посетить дважды: по прибытии – смывая пыль чужих земель, да по окончании сидения – очищая душу от горечи совершённого.

Потом воины снова готовы вернуться в свой род, обнять детей и взяться неосквернёнными руками за соху.

… Надвинув шапку поглубже, дабы не светить лишний раз яркой, словно морошка, маковкой, не привлекать внимания зубоскалов, я просочилась через двор, юркнув в боковую дверь поварни. Влетев с разбегу в чад и суету готовящегося пира, споткнулась о костыль рассевшегося у дверей Гвиделя, шарахнулась от проплывшего у носа горячего котла, наступила на вбежавшего вслед за мной братишкиного кабысдоха и побежала по крытому переходу в терем.

Девичью горницу я делила с сёстрами. Ныне здесь не было ни души. Да и кому бы сидеть по лавкам среди бела дня? – все, даже малыши, делом заняты. Одна я, как обычно, в поле обсевок…

Где шибалась все эти дни? – спросит Межамир. На охоту ходила? Где же добыча твоя, зверолов? А на поварне, скажу я, глядя ясными глазами ему в очи. А что? Пир всё спишет. Разве там уследишь да учтёшь – кто, чего да сколько?