Пока изолированная часть его личности, наблюдавшая за происходящим словно со стороны, сопротивлялась воздействию спонтанного эпифеномена, другая, живущая в материальном мире, как ни в чём не бывало продолжала повествование:

– Потом я открыл какую-то дверь, вкатил коляску внутрь и оказался в школьном кабинете.

– В школьном кабинете? – переспросила жена, удивившись.

– Да. В своём классном кабинете. Где учился.

– Ня! Ня! – вдруг воскликнул Максик, потерявший что-то из «куличного» снаряжения.

Виктория присела, извлекла из-под песка пластмассовую формочку и, отряхнув, потребовала:

– Дай! Скажи: «Дай!»

– Ня! – сердито вскрикнул мальчик.

Губы Марка тронула улыбка. Его, в отличие от супруги, забавлял этот устойчивый лексический сбой, сохранявшийся несмотря на стремительное развитие сыновнего словарного запаса. Односложным возгласом «Ня!» малыш обозначал два противоположных, взаимоисключающих действия, как будто глаголы «дать» и «взять» были для него эквивалентны. Разница крылась, пожалуй, только в интонации: когда Максик желал получить какую-то вещь, он использовал звонкое и настойчивое восклицание, а когда делился чем-либо, в ход шёл более мягкий и протяжный вариант.

– Дай! – совершила ещё одну попытку жена, не оставлявшая надежд исправить речевую ошибку сына. Формочку она по-прежнему сжимала в ладони как будущую награду.

– Ня-а-а! – малыш начал нервничать, детское личико исказилось в гневе.

Вика чаяла повторить успех, ведь однажды ей удалось вытянуть из него этот злосчастный глагол в повелительном наклонении. Возле той же песочницы, в такое же пасмурное утро… Вроде бы на прошлой неделе? Или на позапрошлой? Увы, но последние дни походили друг на друга как близнецы: морось, ветер, тучи. Честно говоря, Марк вообще не помнил, когда над Петербургом показывалось солнце.

– Да отстань ты от него, – заступился он за сына.

– Ладно, – покорилась супруга. – На.

– Ня, – нежно повторил за мамой малыш, хватая формочку.

– Так вот, – вернулся Марк к описанию сна. – В кабинете были люди. Они начали по очереди оборачиваться и удивляться моему приходу. Выглядело это так тупо. Знаешь, как дешёвый монтаж. Камера последовательно выхватывает лица, и пока объектив не сфокусировался на очередном актёре, тот должен оставаться неподвижен. Как…

– И кто там был? – прервала его жена, заставляя сосредоточиться на фабуле. – В кабинете.

– Много кто. Все, с кем я более или менее общался. Коллеги, друзья детства, однокурсники. Правда… – Марк вдруг замялся, – был ещё один чувак. Я его… Не помню. У него ещё бледный шрам на скуле был.

– На какой?

– Э-э. На левой, кажется.

– Хорошо. Что дальше случилось, помнишь?

Положение, в котором он оказался, нравилось Марку всё меньше. Из-за интенсивных вибраций моторчика в районе диафрагмы желудок болезненно съёжился, щеки горели, несмотря на холодные прикосновения ветра. В груди затрепетал крохотный огонёк недовольства и злости на супругу. За её реакцию. Слишком отстранённую. Слишком профессиональную. Лишённую всякого сочувствия и тепла. Ограниченную. Будто он разговаривал не с живым человеком, а с пулом ассоциативных нейрослепков на конкретную личность.

– Да. Они начали аплодировать. Сначала вяло, а потом… Стало громко, как на стадионе каком-то. Это меня и разбудило, кстати. Только я помню ещё ощущение странное. Типа… Типа, я могу, наконец-то, расслабиться. Типа, я победил.

– Победил, – задумчиво повторила Виктория. – А кого победил, можешь сформулировать?

– Смерть! – раздражённо дёрнул плечом Марк и резко опустился на корточки, давая понять, что разговор окончен: теперь он займётся сыном.