Я вылетела из воды обратно на камень. Ноги горели, будто их опустили в костер. А на глаза наворачивались слезы. Я дрожащей рукой провела по голове, только сейчас осознавая произошедшее. Теперь волосы едва достигали середины шеи. Я опустила глаза и увидела в небольшой лужице в углублении камня свое отражение. Мое лицо, обрамленной влажными черными волосами, выглядело будто более худым и угловатым, чем раньше. Неужели вся моя красота была лишь в волосах?

В отражении рядом с моим лицом появилась морда Джамидежа, нависающего надо мной, его нос – как вся моя голова.

– Тебе не стоило говорить с ней, она могла утопить тебя.

– Спасибо. Ты защитил меня, – я повернулась к коню и обняла его морду, прижавшись лбом к теплой шерсти.

Мы постояли так несколько секунд, молча, а потом Джамидеж повел голову в сторону, заставляя меня отпустить.

– Пойдем, Сурет. Тебе нужно высушить ноги. До аула уже недалеко.

– Я не хочу в аул, – всхлипнула я, сжимая в кулаке остатки волос, – что я скажу им? Я не хочу врать. Не хочу притворяться. И волосы. Если они увидят, они поймут, что я вру.

– Ладно-ладно. Мы поедем туда, но обойдем аул стороной, хорошо? Или может там будет заброшенный дом. Это небольшой аул далеко ото всех, многие уходят оттуда вниз, в долину, там немноголюдно.

Я кивнула, все еще всхлипывая. Мое лицо было совсем мокрым, капли то и дело стекали по щекам и падали на уже тоже влажную кудрявую шерсть бурки. Я не знала, были ли это капли воды из водопада или мои слезы.

«Красивые волосы – половина женщины»47, так у нас говорят. Значит, теперь я стала половиной женщины? Лишилась всей своей красоты? Девушке, с волосами, не достигающими даже поясницы, всегда сочувствовали, ведь ей сложнее было выйти замуж. А мои волосы теперь топорщились у лица и попадали в рот. Прическа не женщины, а маленькой девочки, чьи косы еще не выросли.

Такие мысли одолевали меня, пока Джамидеж шел вперед по теснине. Но сделанного не воротишь, и мне оставалось только смириться с утратой.

Вскоре теснина кончилась и, следуя по реке, мы вышли на более открытое место, где на небольшом возвышении стоял крохотный аул всего на несколько десятков домов. Уже темнело, и от меня не укрылось то, что окна многих домов не светятся, а из труб не идет дым. Как и сказал Джамидеж, аул оказался наполовину заброшенным. Должно быть лишь старики доживали здесь свои последние дни в дали от других людей.

Джамидеж с моего молчаливого согласия свернул с дороги на подходе к аулу и пошел по его краю в поисках подходящего дома для ночлега. Искать долго не пришлось. На самом краю села, там, где гора резко уходила вверх, стоял отдаленный от всех прочих старый покосившийся домишко. Дверь его давно истлела и на месте нее зиял обрушившийся проем, достаточно большой, чтобы в него мог пройти конь. Я обошла дом кругом, проверив, что каркас его все еще стоит устойчиво и крыша не обрушится нам на головы, и мы с альпом укрылись внутри от влажного ночного холода.

Я развела небольшой костер прямо посреди комнаты, скрыв его от окон куском какой-то мебели, которую уже невозможно было опознать. В мерцающем свете пламени из тьмы выступили остатки чьей-то жизни. На крюках в стене висела потемневшая и ржавая кухонная утварь. На полу валялась сломанная детская игрушка-лошадка. Из большого сундука с открытой крышкой в углу торчали изъеденные временем куски одеял и тряпок. Все это было покрыто толстым слоем пыли, сухими листьями и птичьим пометом. Я невольно задумалась, что станет с моим домом, если я сгину в этих горах, так и не найдя способ исцелить отца? Если Шертелуко умрет, а я исчезну, решится ли кто-то жить в нашем доме, или его отдадут на растерзание безжалостному времени? Воображение нарисовало яркие образы моей собственной комнаты, но заброшенной и обветшавшей, нашей уютной кухни, кунацкой… Я поежилась, ощущая, как в горле встает ком.