Molchat Volny. Антироман о тонущих Никита Ротару

«What goes around – comes around, comes around…»

Justin Timberlake

– Куда ты там идёшь в воскресенье?

– А тебе какая разница?

Она умела играть на нервах, когда чем-либо задета.

– Наверное, разница есть.

– А Бога – нет…

Я прыснул было с дежурной юморески, но тут же вернул себе собранный вид.

– Серьёзно, ты что-то незаконное задумала?

– Нет, но это и не твоё дело.

Вздохнул. Говорили мы по телефону – Ягдра, мой товарищ и первый помощник капитана – раздал интернет, который лично у меня давно закончился из-за постоянных обновлений плагинов.

– Всё разрушается твоими руками, солнце.

– А мне кажется, что наоборот, твоими.

Это был первый раз, когда Она что-то от меня старательно скрывала.

– Я ревную.

– Да что ты. Всё равно через два месяца свидимся, а?

– Вернусь, а ты беременная.

– Может, я уже…

Здесь мои щёки загорелись.

– Шучу, не напрягайся.

Фух…

– И всё же. Мне попросить общих знакомых за тобой проследить?

– Можешь, но мне это будет оскорбительно.

Ягдра, слушавший всё это по громкой связи – на нашем корабле нет секретов от коллег по палубе, завет такой (мало ли, случится смертоносный шторм, нужно знать о близких каждого), – тихонько хихикал то и дело.

– Ты до сих пор ничего не скрывала, вот я и напрягся.

– Ну, расслабься, что тут сказать.

Здесь шхуна накренилась так, что мой телефон слетел со стола. Связь пропала, разговор прервался.

– Напомни, что ты в ней нашёл? Мозги делает только так. – Протянул Ягдра.

Рослый качок, любящий Шекспира и подаривший мне карманную Библию, которых у него зачем-то несколько штук, – Ягдра был прямолинейной и обаятельной язвой.

– Не знаю, любим мы друг друга. – Кинул я в ответ.

– И теперь она задумала крутить какие-то мутные шашни, пока ты здесь, на другом конце земли.

Испытующе взглянул на меня, и я поддался.

– Если ты намекаешь на откровение, на то, чтоб я выложил всю историю наших взаимоотношений, то не в этот раз. – Беззлобно улыбнулся. – Просто… мне важно знать, что с ней всё в порядке, как и ей обо мне то же самое.

– Когда-нибудь я постигну весь лор…

– ЯГДРА! МАТЬ ТВОЮ ЗА ДУШУ!

Клич Капитана – мужика с одним глазом, почти пирата по наружности и, в общем-то, по содержанию – выдернул моего товарища из праздной болтовни. Ягдра выметнулся из каюты, оставив меня в одиночестве.

Трудно, видая мир, остаться моногамным, но мне удаётся. С Её стороны – домашней, едва не затворнической – новые знакомства могут быть полезны.

«Пусть ищет себе друзей» – рассудил я своих демонов. За окном каюты стояла ночь, и над тихо качающимися волнами нависло полуприкрытое око луны. Она подмигивала мне, казалось, издевательски и в то же время понимающе. Серые хлопья облаков – перистые вблизи, грозовые вдалеке – наводнили иссиня-чёрные небеса, и невидимый-неведомый Господь готовился сыграть луной в крикет.

Я поднял телефон с пола и сделал фотографию. Вдалеке от городов, в сотнях километров от цивилизации, ночное небо было ярче, и небесный контраст усиливался угольной полугладью Индийского океана.

Как снова будет так называемый свободный час, отправлю Ей. Красота, одним словом.

«И благодаря тренировке ему не требовалось прикладывать никаких усилий для того, чтобы знать без тени сомнения: он – не кости, плоть и перья, но сама идея свободы и полета, которая совершенна по сути своей, и потому не может быть ограничена ничем»

Ричард Бах, «Чайка по имени Джонатан Ливингстон»

– Вы только гляньте! – Василина, женщина неопределённых лет (острый, как кромка ножа, подбородок, квадратные очки в железной оправе) размахивала двумя листками перед собравшимися. – Наш Моряк вновь написал о неразделённой любви.

По классу прошёлся ехидный смешок. Моряком меня окрестила Василина, когда я, ещё не зная о характере этих собраний, поделился с ней планами на взрослую жизнь.

– Сколько раз нужно повторить, малыш. – Якобы снисходительно обратилась она ко мне, затем торжествующе развернулась к собранию. – Это не просто дерьмовое…

На этом слове смешок порывисто перерос в гогот.

– …клише, это целая ассенизаторская карета из китчей, бесталанных оборотов, отсутствия намёков на стиль или хотя бы сюжет. Забыла о кавычках палочками и… как ты там это называешь?

– Кучеточия.

– Ах да, кучеточия. Вот, ребята, настоящее новаторство! Маяковский бы обзавидовался… Да что там Маяковский – нас посетил новый Андрей Белый!

Безликие гиены глодали мой труп.

– Скажи, – псевдо-заботливым тоном произнесла, – ты правда хочешь стать писателем?

Нам было по пятнадцать-семнадцать всем здесь, за исключением Василины – доцента, кандидата филологических наук, в свободное время ведущей литературный кружок при моём лицее. Любимой фразой Василины была цитата Ницше – «падающего подтолкни», она же была выгравирована причудливым шрифтом над доской. Я был не в силах что-либо предпринять.

Да и что я мог? Средства мои были бедны, это верно.

– Может, тебе стоит рассмотреть другой способ выражения? – продолжала она сыпать соль. – Музыку, например…

Снова смешки. Писательство считается благородным и бедным делом – ни миллионы на съёмку и отлов кадров на кинокамеру, ни оборудование и студия, ни какая-то другая особенная подготовка не требуются. Садишься, пишешь – либо просто мыслишь в писательском ключе – даже этого достаточно, чтобы сотворить, настолько лениво и непритязательно это дело. Но – писательство ли, музыка, скульпторство или смешные видео не длиннее пяти секунд – всё оно, ремесло, творчество либо искусство, сводится к поиску идеальной формы, к нескончаемой пытке, к асимптотическому совершенствованию в мире, где ценятся напрасные усилия по движению к недостижимым пределам. И почему так называемые «ценители» скользят по форме, как по илистым волнам, цепляясь за ил, не пробуя и не намереваясь найти в нём, в глубинах его, в недрах волн, жемчужину? Под жемчужиной я имею в виду сияющую, как первый свет, сущность, средоточие души, центр человека как явления, идеи во плоти, потерянный и вновь найденный рай, Божью искру, в конце концов. Да, средства мои никакущие, но я пришёл сюда за участием, не за гладиаторской ареной или аукционом Сотбис, не за азартом кровопролития, но за единением – духа, мысли. Я не имел желания быть интересным ни миллионам мух, ни тайному кругу избранных, я лишь был истерзан потусторонней жаждой жемчужин, которую пробовал утолить, и пока – по юности лет – не мог понять пресыщенных и пьяных. Отчего мы довольствуемся лишь илом в чужом творчестве, разделяем его на сорта, градации по качеству, консистенции, процентному содержанию водорослей и планктона, флоры и фауны? Оттого ли, что бережём свои мысленные звёзды настолько, что опасаемся столкнуть их с Другими – ненароком вызвать взрыв – и бросаемся илом, как калом, заместо?..

– …что скажешь? Ты здесь, с нами? Завис. – Василина позволяет себе усмехнуться и тем самым провоцирует новые волны смешков.

– Да… Вы правы. Наверное, попробую себя в музыке.

Удивлена, ножеподобный подбородок встрепенулся.

– Ты уверен? – Берёт себя в руки.

Коли так, мне остаётся оберегать свои прохладные галактики от внешнего пекла, от беспорядка и энтропии, оставаться загадкой без ответов с обратной стороны, быть вещью, но -в-себе.

– Да, я переведусь.

Молчание охватило класс – ведь литературный кружок был наиболее престижным в лицее, и покинуть его значило расписаться в своей социальной несостоятельности. Никто не уходил из него добровольно…

Позже я обнаружил, что бью кулаком по сизой ракушечно-бетонной стене лицея, раз за разом, удар за ударом. Уроки давно были окончены, и не было ни единого свидетеля моей агрессии.

Конечно, не этого мне хотелось, да и музыкой заниматься лучше всерьёз – надо было в музыкальное, к частным преподавателям, на которых – опять же – необходимы средства. Мой отец – хмуроватый скряга, жена его – и моя мать – лучезарная транжира, в их тандеме не нашлось места на потребности третьего, пока ещё не полноценного, несовершенного. Я наносил беспомощные удары костяшками по ракушкам и спрашивал себя: как избавиться от проклятых асимптот, как проникнуть за грань их, чтобы идея и форма стали одним, где мне отыскать средства, чтобы отпечатать свой свет на косых облаках, на тени от них, что я хотел бы этим светом обнять, каковы масштабы грядущего светопролития – всего этого я тогда не знал и, конечно, в момент неравного избиения – здание и сутулый парниша – думал несколько иными категориями. Мне было, говоря сухо, больно и обидно, что никто, ни одна душа, не разглядела во мне что-то эдакое…

– Эй.

Так мы с Ней и познакомились. Я был разъярён и едва не плакал, а Она выходила с кружка икебаны, задержавшись. Не знаю до сих пор, примерила ли Она на себя роль спасателя, пожалев меня и выслушав, – я не стеснялся выражений – или именно в тот момент, когда я чаял хоть какой-нибудь душевной связи, судьба подкинула нас друг другу.

После я провёл Её до дома, в котором, спустя время, мы станем жить вместе.

«Я так люблю спать… Как ты думаешь, на небесах спят? Если нет, то я не пойду»

Мартин МакДона, «Человек-подушка»