Я заезжал за вещами, когда мы в очередной раз «расставались».

– И что, это всё? Последнее прощание наше? – казалось, слезы на её глазах говорили вместо неё.

– …

Мои глаза были почти сухи, как смятый тетрапак.

(Любит она наводить драму)

– Если ты решил поиграть в молчанку, то не прокатит. Я выскажусь.

– Ну, попробуй.

Я принял стрелу её взгляда и после стал выслушивать то, что слышал N «расставаний» назад:

– Я устала всё тянуть на себе, честное слово, я как ломовая лошадка. Что за отношения, в которых один партнёр сбегает ровно тогда, когда другой в нём больше всего нуждается? Вот куда ты теперь собрался?..

(Сегодня я должен был выходить в новый рейс)

– …лишь бы подальше от меня, да? Разбирайся, милочка, сама – и с ремонтом, и с матерью на пенсии, которая, между прочим, наша с тобой ответственность! У неё дом сгорел – думаешь, я одна должна её тянуть? Мы так давно вместе, и я благодарна за деньги и всё такое…

– Но?

Моя ремарка вывела её из речевой прострации. Обстановка была бытово-драматичной – стоял так называемый золотой час, и её предистерическое состояние на пару с моим безразличным ожиданием окутали соломенные лучи солнца. Я ходил по дому, собирая вещи в походный рюкзак, она за мной, а за нами поспевали наши тени.

– Что?

– Ты, кажется, сказала «но».

– Я, кажется, не говорила «но»… – Замялась.

– Ты бритву мою не видела?

(Поймал ещё стрелу, возобновив тем самым прострацию)

– Да какая к чертям бритва! – Схватила за руку. – Ты не видишь, что мне плохо одной, что я не справляюсь – тебя по полгода нет дома! Может, ты там с какой-нибудь молодушкой рассекаешь, а? Может, и не с одной?

Я мягко отстранился.

– Если ты разлюбил, то имей смелость меня уведомить.

Глубокий вздох…

– Всё так. Нет ни одного порта, где я бы кого-нибудь не подцепил.

– Снова клоунадничаешь?

– Нет, я предельно серьёзен.

Теперь вздохнула она. Солнце закатилось за стеклянную многоэтажку, и дома стало темнее.

– Подумай. Ты мог бы устроиться к отцу – здесь, рядышком. Жили бы вместе, я и ты. Так сдалось тебе это море?

– Ты же знаешь.

– Я не смогу так больше. – Снова слёзы. – Отмени всё, не уезжай. Я скучаю по тебе…

– Это всего лишь работа.

– Обними меня.

Пришлось обнять.

– Пообещай, что я дождусь твоей пенсии.

– Всякое случается.

– Я переживаю за тебя…

Я нетерпеливо отстранился.

– Ну, куда ты…

– Пора уж.

Закинув рюкзак на плечи, я бросил ей, как привык, короткое «пока» и переступил порог.

Во дворе играли дети, под надзором – родителей, бабушек. Вчерашний дождь разродил асфальт лужами, ещё не успевшими испариться.

Я снял рюкзак, положил у ног и аккуратно плюхнулся в самую глубокую на вид лужу. Гражданская одежда вмиг пропиталась вкрадчивой сыростью.

Лужа оказалась совсем не глубокой.

– Мам, смотри, пьяный дядя! – Мимо прошла двоица из серолицей мамочки и её сына.

Я улыбнулся и помахал им, отчего мамочка, вёдшая сына за руку, засеменила быстрее.

Попробовал взмахнуть руками, слегка расплескав кругом мутную воду. Напротив было небо, в котором только зажигались звёзды – со шхуны, особенно в безоблачную ночь, они кажутся такими близкими, что можно рукой коснуться. Я размышлял о нашем с ней странном союзе и предвкушал рейс…

В какой-то момент я поднялся, отряхнулся, взял рюкзак и ушёл прочь, навстречу морю.

«Все, что нужно пацану, – немного удачи. Все же есть некто, кто контролирует, чтобы все получили свой шанс»

Чарльз Буковски, «Хлеб с ветчиной»

Я сидел на складном стуле, окружённый кафелем в трещинах, под лампочкой на волоске провода, с гитарой Yamaha C-40 в руках и с недоверием глядел на протянутую мне рыжую купюру.