От владельца руки, подавшей купюру, несло смесью перегара с морепродуктами. Одет он был бедно, но со вкусом (светлый пиджак с заострёнными лацканами, вычищенные, пусть и поношенные, туфли), был слегка небрит, но солиден.

– Ты, пожалуйста, добейся, – проникновенно изрёк он, просто так отдавший сумму, на которую мне предстояло жить целых две недели. – Иначе я найду тебя, где бы ты ни оказался – и потребую деньги назад.

Здесь я вспомнил Воланда…

– Хо… Хорошо. Я очень постараюсь, эээ… Как могу к вам обратиться? – Я смутился до дна души.

– Во-первых, о стараниях речи не шло – добейся или сам знаешь. – Подмигнул так, что по шее прошёлся озноб. – А во-вторых, Казимир…

Пожали руки, я представился Моряком.

– Кантемир?

– Казимир. – Добродушно посмеялся. – Металлику знаешь?

К тому моменту я, не дождавшись карманных от родительской четы, уже месяц зарабатывал их в подземных переходах, на братовой гитаре. Брат, старший, как-то уехал в кругосветное путешествие и пропал, последняя весточка от него была выслана где-то в порте Манта, если судить по маркам. В семье о нём не вспоминают, как о неудавшемся проекте, а мне, напротив, кажется, что он обрёл счастье – где бы он в эту минуту ни был.

Я рассказывал о старшем брате Ей. Уже тогда Она встревожилась от примерно следующей пары реплик:

– Как бы я хотел быть, как он.

– Бросить семью, всё и жить, как какие-то битники или богема? Умереть, вероятно?

– Умирать я не планировал.

,но виду не подала. Было трудно говорить о брате с кем-либо, кроме Неё, – это виделось моим личным, моей галактикой, которую иные, ушлые, непременно попытались бы разъять, объяснить, опорочить и монетизировать, стереть из космоса и предать забвению. Но с Ней я забывал о дистанции, о своих асимптотах, о красных линиях, проведённых между мной и остальными; с Ней мы стали цельным, почти единым существом – и Она так же, как и Казимир, любила Металлику.

– Знаю парочку песен.

– Ладно, это я так, праздные вопросы… – Похлопал меня по плечу. – Бывай, Моряк.

Он подмигнул мне, развернулся и оставил наедине с мыслями о том, было ли это на самом деле или я, как временами со мной случается, выдумал эту сцену от скуки и отсутствия живых людей в потоке торопящихся домой. Рыжая купюра, впрочем, была реальной и, кажется, не фальшивой – на ней, в переходном полумраке, словно светилась надпись «Две Недели», и остаток вечера, пока пальцы левой руки не устали зажимать баррэ, я считал пришествие Казимира наваждением – уж слишком по-литературному, по-творчески сложилась – как карточная – обстановка.

Чтобы развеяться, я решил разыграть одну из двух известных мне на тот момент блюзовых гамм:

– Ту-таа, ту-ту! Ту-ту. Ту-ту. Та-та, та-та-та. Ту-ту. Ту-ту…

Акапелла вырвалась из меня сама собой:

(ту-ту, ту-ту)

(ту-ту, ту-ту)

(ту-ту, ту-ту)

(ту-таа, ту-ту)

(ту-ту, ту-ту)

(ту-ту, ту-ту)

(та-та, та-та-та)

(ту-ту, ту-ту)

(ту-ту, ту-ту)

(ту-таа, ту-ту!)

Парочка девушек, хихикая и о чём-то болтая, прошла мимо и бросила в гитарный чехол мелкую купюру:

– Браво! – сказала одна, и другая захохотала. Далее они шли и оглядывались, пока не скрылись.

Чехол был слегка присыпан жёлтыми и синими купюрами и несколькими монетками. Её мать на даче – на всё оставшееся лето – и я смогу принести Ей, помимо своей уставшей тушки, еду из выпендрёжного магазина по пути и Её любимые пионы.

Рыжую купюру я, подумав, отправил в резонаторное отверстие гитары – на удачу.