Странный незнакомец, приехавший навестить ее в Париже, когда она училась в католической школе.

Острая бородка, лицо, немного похожее на козлиное, печальные глаза. И его слова: «Salut, Эдит. Я привез тебе розовый рахат-лукум. Надеюсь, понравится. Подумал, что ты наверняка соскучилась по нему».

Элегантный коричневый фрак, золотая цепочка, свисающая из кармана жилета. Тщательно накрахмаленный белый воротник, точно крыло ласточки.

Темные круги под черными, как маслины, впалыми глазами.

Снаружи доносится хихиканье. Девочки в школе насмехались над ее французским, отличающимся от французского, на котором говорят в Париже. Они часто обижали ее, пользуясь ее хрупким телосложением… Чего бы им и сейчас не посмеяться?

Острая бородка странного мужчины, волосы на макушке, напоминающие гнездо… Ее собственные пряди, выбившиеся из косы… Она никак не могла понять выражение лица мужчины: не то боль, не то радость.

«Я слышал, что ты из Смирны. Я тоже когда-то давно там жил. Как по мне, это самый прекрасный город в мире. Недаром его называют жемчужиной Востока».

Она помнит свое беспокойство. Помнит, как ей хотелось прикоснуться к нему.

Звонок, возвещающий начало вечерних занятий. Облегчение. «Кали тихи кори му, оморфия»[25]. Толстые, отливающие фиолетовым губы, которые открываются, чтобы сказать еще что-то, но он не решился. Шляпа-котелок, исчезающая в бесконечных мраморных коридорах школы.

Удачи тебе, доченька…

Внезапно у Эдит закружилась голова. Пошатнувшись, она опустилась на табурет перед туалетным столиком. Одна эмоция сменяла другую. Гнев уступал место печали, и вдруг в груди, точно резиновый мяч, начинала прыгать беспричинная радость.

Быть может, Николас Димос в своих мечтах так часто видел дочь, оставшуюся где-то за морем, что между ними возник мостик, тоньше паучьей нити. Эдит всегда чувствовала эту связь, всегда знала, что в потаенном уголке ее души есть нечто такое, что соединяет ее с кем-то очень далеким. Любовь отца – настоящего отца – была как сигнал, посылаемый вдаль маяком. Долгие годы Николас Димос терпеливо ждал, когда же Эдит заметит этот сигнал.

И сейчас она находила в собственной душе отражение чувств незнакомого ей человека. Например, та боль, которая с детства жила в ней, влияя на все ее существо, – разве это не его боль? И пустота в сердце – это тоже лишь отголосок безнадежной любви, которой страдал Николас Димос, ее романтик-отец. Несмотря на еще молодой возраст, он так ни на ком и не женился после нанесенного Джульеттой удара. Следил издалека за подраставшей в Борнове черноволосой, черноглазой дочкой и уже на смертном одре завещал ей все свое состояние. Завещал дом, который купил, мечтая о несбыточном.

И та печаль, что так тяготила Эдит, точно так же, как Джульетту тяготила вина, печаль, вынуждавшая отдаляться от людей, тоже была не ее, а Николаса Димоса.

Может ли сердце человека оказаться в плену несбывшихся мечтаний родителей, их печалей, разочарований и потерь? Если так, то теперь нужно избавиться от чужих чувств и начать жизнь с чистого листа. К тому же у нее появился собственный дом, где она сможет жить одна и ни с кем не разговаривать до обеда… да сколько захочет.

В груди снова встрепенулась радость, и на этот раз Эдит ей уступила.

В тот вечер Эдит впервые за долгое время вышла в свет. После внезапных открытий, обещавших новую жизнь, она вся сияла и чувствовала себя легкой, как перышко. С грацией газели Эдит проскользнула в гостиную. И была она до того красива и изящна, что стоило только Авинашу Пиллаи, показывавшему гостям Джульетты изумруды и сапфиры, увидеть ее, как он понял, что будет любить эту девушку до конца жизни.