Впереди показался немецкий блиндаж, откуда доносился легкий храп. Немецкие солдаты спали на шинелях, как и наши бойцы, а вот немецкие офицеры спали отдельно на специальных матрасах. По этим матрасам, оказывается, и распознавали разведчики, кого надо брать в «языки». Привычным движением Петрович зажал рот немцу, второй разведчик схватил его за ноги, и одним рывком они быстро вынесли еще спящее тело из блиндажа. На свежем воздухе Петрович слегка стукнул немца по голове и уже спокойно заткнул ему в рот кляп, связал руки и ноги. Замотав пленника в плащ-палатку, бойцы вернулись к выставленному охранению. Выбравшись из окопа, поползли на свои позиции. Вот уже проползли колючку и подползают к нашим окопам. А там, толи наш часовой уснул, то ли ему что-то почудилось спросонья, но он вдруг начал стрелять из пулемета по разведчикам. Немцы, видимо, тоже проснулись, увидев, что один убит, а офицера нет, открыли огонь по направлению стрельбы нашего пулеметчика. Попав под двойной огонь, своих пулеметов и немецких, Петрович прикрыл своим телом захваченного языка и не шевелился, уповая на везение и Господа Бога. Но вот, видимо, разобрались, что к чему, потому что стрельба с нашей стороны прекратилась. Был слышен отборный мат командира роты, что, мол, если не дай Бог кого ранили или убили, то всё – трибунал. Как же яростно орал командир на дежурившего пулеметчика – слова не для печати. Пользуясь затишьем, разведчики рванули в свои окопы, затащив туда и немца. Немец, как оказалось, все еще был без сознания. Толи Петрович его стукнул сильно, толи придавил случайно, когда закрывал от пуль. Прибежал санитар, сунул нашатырь немцу под нос, потер ему виски, потрогал пульс и успокоил разведчиков, мол, вообще-то должен выжить. И когда фашистский офицер очнулся и начал бормотать что-то на своем родном языке, Петрович расслабился. Сразу почувствовал что-то мокрое на правой ноге, но боли не было. «Наверно, в лужу попал», – подумал он. Встал и пошел в землянку, сев у «буржуйки», снял сапог и увидел окровавленную портянку, а затем почувствовал сильную боль в ноге – пуля прошла по касательной и пробила только мышцы голени. Это было сотое задание, выполненное мной, и первое ранение на фронте», – завершил свой рассказ Петрович».

Мы, рожденные в пятидесятые годы, были очень близко от времени, о котором он рассказывал. Нам казалось, что это было вчера, а Петрович рассказывал так, будто он только, что пришел из боя и сел с нами покурить и отдохнуть. Замечу, все фронтовики тогда ходили в гимнастерках и носили на них боевые ордена, медали и колодочки о ранениях желтого и красного цвета. Красные, означают легкое ранение. Желтые – тяжёлое. У Петровича таких колодочек было три, две красных и одна желтая. Мы трогали медали и ордена, читали на них надписи. Это было прикосновение к той страшной трагедии, которая прогремела по нашей стране и Европе. Два ордена Красной звезды, Орден Славы третьей и второй степени, медали «За отвагу», за взятие Праги, Будапешта, Берлина – красноречиво показывали пройденный Петровичем путь от Сталинграда до Берлина. Мы гордились нашим Петровичем и всеми нашими ветеранами и ненавидели фашистов. Даже играя в «войну» трудно было найти желающего на роль немца. Немцами назначали тех, кто был новичком в нашей компании, или тех, кто провинился по какому-либо поводу. Да, мы играли в войну и повторяли подвиги Петровича и тысяч других ветеранов, о которых мы смотрели кино, читали книги и слышали из рассказов фронтовиков. Но рядом жили еще одни «фронтовички», которые, будучи в плену, становились полицаями у немцев. Отсидев присужденный им законом срок, узники возвратились домой. Мне казалось, что это не справедливо, почему полицаев не расстреляли, почему они живут среди нас и работают с нашими родителями? Это было непонятно для меня и других пацанов, чьи отцы и деды воевали с фашистами и погибали за Родину. Дети этих полицаев всегда были обделены нашим вниманием, никто с ними не дружил. Так, общались в школе, здоровались, но в игры свои не приглашали. А когда подходило празднование Дня Победы девятого мая. Ветераны, выпив лишку, всегда сгоняли свою злость на бывших полицаях. Бывало, что словесные оскорбления переходили и в рукоприкладство. Между прочим, милиция этому не препятствовала, уважая тот праведный гнев ветеранов, накопившийся за годы войны. Затем хмель проходил, все выпивали «мировую», и жизнь шла дальше. Потом мне мать рассказывала, что те полицаи, которые вернулись из тюрьмы, никого не убивали, а просто работали у немцев и пили самогон, даже иногда помогали людям избежать угона детей в Германию. Тех же, кто убивал местных жителей или наших бойцов, расстреляли на месте, по закону военного времени.