– Ты только подумай, Грэдд, каких остолопов приходится держать на работе! Два миллиона тонн кирпичей – да этими трахнутыми кирпичами можно выложить всю поверхность земного шара!! Оо, что за безмозглый кретин.

– Да ладно, – проскрипел собеседник из кресла. – «Кретин, кретин»… Если хочешь знать, я порой ошибаюсь гораздо хуже.

– Но об этом же никто не знает. Твоя репутация безупречна, а наша может быть погублена из-за таких дураков, как этот бессмысленный молодой человек. (Дэви Заприжо старше меня ровно на три года.) Я вообще не понимаю, почему мы до сих пор его держим. Он непрерывно делает ошибки! Каждую его статью мне приходится переделывать по сто раз!

– Дай ему время, может, он ещё научится, – откликнулся Грэдд неопределённо.

Я поглядел на него. Это был человек лет пятидесяти, в мятых штанах, натянутых до подмышек, и в жутко мятом пиджаке, перепачканном мелом. Рубашка у Грэдда топорщилась, галстук сбился набок, пуговицы трещали и напрягались в петлях. И весь он, этот Грэдд, был какой-то перекошенный: и лицо, которое он мял костлявой ладонью, и плечи, и вся поза – Грэдд так скукожился и скрючился в своём кресле, будто ему хотелось вжаться туда и стать как можно незаметнее. К тому времени Грэдд уже был автором своего знаменитого учебника, но я этого, конечно, не знал.

– «Дай ему время», – повторил Дэви уже с меньшим негодованием. – Да ты знаешь, сколько он у нас уже работает? Полтора года, и всё в новичках ходит. Кшиштоф Бакуш, – издевательски буркнул он напоследок, безнадёжно махнув мне рукой, чтобы я удалился и шёл работать.

Это была моя первая встреча с Грэддом. На следующий день я пришёл на одну из тех лекций, которые он иногда проводил в Римском зале, кругленьком, с шахматным полом и кремовыми занавесками, вход бесплатный. На Грэдда зал всегда был набит. Если вы думаете, что Грэдд стоял за кафедрой и читал по бумажке – вы очень ошибаетесь: он на первом же слове, выкрикнув его погромче, – это было слово «чудеса» – вдарил по конторке ладонью и стремительно забегал от стены к стене. Он говорил безостановочно, развивая свои мысли, развешивая их гроздьями, а сам мчался прямо на стену – вот-вот врежется лбом! – но в миллиметре от неё круто разворачивался и устремлялся в обратную сторону. Ближе ко второй половине лекции Грэдд схватил мел и пошёл рисовать кривые, а так как где-то в том же районе стояла и его чашка с ложкой, то в один захватывающий момент Грэдд, увлекшись объяснениями, с размаху сунул мел в рот и проглотил, а ложку с силой воткнул в доску, пригвоздив её к стене. Впрочем, это его нисколько не остановило – Грэдд просто развернулся лицом к слушателям и продолжил речь, помогая себе руками. Ровно за семь минут до конца лекции Грэдд затормозил где-то ближе к левому краю помоста, на котором стояла кафедра, и, не прерывая своей речи, однако же, её сильно замедлил. Он стал делать большие паузы. Аудитория напряглась. Я понял, что Грэдд говорит нечто важное, резюмирующее, но, как ни напрягался, по-прежнему не мог его понять. Грэдд застыл посреди аудитории, заложив руки за спину, запрокинув голову и устремив белёсые глаза в потолок. Он являл собой потрясающее, незабываемое зрелище. Именно эта картина и вспоминалась потом всем без исключения, знавшим Грэдда: как тот торчал над всеми – взгляд ввысь и в то же время внутрь. Наконец Грэдд взвесил своё последнее слово и аккуратно положил его на музыку. На несколько мгновений наступила абсолютная тишина, а потом народ шумно захлопал Грэдду, а он, скорчив кислую рожу и поддернув правую бровь вверх, тут же принялся выковыривать изо рта недоеденный мел.