И всё это делалось под конвоем.

Прошла моя первая тюремная осень. В начале декабря ко мне «подселили» двоих: Лешего и Горбуна. Их имён я так никогда и не узнал. А приведший их «гражданин начальник», как назвал его Леший, обозначил моих новых соседей, как Прохоренко и Кутепова, соответственно. Они были неприятного вида: грязь впиталась в их волосы и кожу, от них воняло, как от помойки. Говорили они на жаргоне, сплёвывали прямо в камере. У Лешего это была уже третья ходка, как он выразился, а у его «ученика» – вторая. Промышляли они в лесу: Леший-Прохоренко заводил в назначенное место заблудившихся грибников, выдавая себя за местного лесничего, там их ждал Горбун-Кутепов, оглушал грибников ударом дубинки по голове. У пострадавших забирали всё, что можно было утащить, даже грибы. Но однажды Кутепов, который был горбуном не только по прозвищу, но и по природе, не рассчитал свои силы и не оглушил, а убил.

– Вот и впаяли срок: мне – восемь, горбуну – десятку, – Прохоренко закончил рассказ.

Глядя на этих двоих, я отчётливо осознал, что воровать не хочу ни за что и никогда. Я испугался, что опущусь до их уровня или даже ниже.

Шли дни. Я постоянно читал, чем вызывал гогот у сокамерников. Горбун оголял свой наполовину беззубый, а на другую половину сгнивший рот. Из-за проблем с зубами он плохо говорил, а чаще мычал.

– Что ты там всё бормочешь себе под нос? – как-то спросил у меня Леший, – никак ты молитву читать удумал?

– Я книгу читаю, – ответил я, не уточнив, что прочитанное учу и пересказываю сам себе, и оттого бормочу.

– Врёшь! – взревел Леший, – ты тихо читаешь, а сейчас бормочешь! Сейчас научу тебя, как врать старшим!

И отвесил мне оплеуху. Я стерпел. Как терпел и потом.

Принесли мне как-то «Капитал» Карла Маркса. Увесистая книжка – ничего не скажешь. Я не просил именно её, но почему-то принесли.

– Убить нас вздумал?! – завопил Леший, – гражданин начальник! Гражданин начальник! Убивают! Убивают!

Прибежал растерянный конвой. К тому времени я сидел уже десять месяцев, и нареканий на меня не было. Всё же увели в «одиночку» на две недели, посадив на хлеб и воду. Я не работал, не гулял, не ходил в баню, а только читал и учил прочитанное.

Две недели кончились, меня повели назад.

Через несколько дней Леший затеял со мной драку. И опять начал кричать:

– Убивают!

Меня – опять в одиночку на две недели. Я был абсолютно один. И стопка книг.

Как-то спросил у меня конвоир:

– Ты сел в тюрьму, чтобы книжки читать?

Метался я из своей камеры в «одиночку» до середины лета. А однажды привели меня в мою камеру, а там – никого. Я удивился этому, но в душе был рад.

– А где эти? – спросил я у конвоира, махнув головой в сторону камеры.

– Так расстреляли их на днях.

– За что?

– Они побег устроили. Решётку на окне спилили, гады. Мы новую поставили, крепкую, – сказал он и потряс кулаком. И ушёл.

«Мешал я им, значит», – подумал я и вздохнул с облегчением. Не жаль мне их было.

Я снова был один, но недолго. Через неделю «поселили» врача по имени Вениамин Ильич – старенького, седого, с заострённой бородкой, мелкими, но добрыми глазами, глядящими на мир через призму очков. Он делал подпольные аборты. Делал успешно: пациентки оставались здоровыми, могли беременеть вновь, если хотели. Но об этом узнал один большой партийный деятель, когда его семнадцатилетняя дочь призналась об аборте. Два года дали Вениамину Ильичу, памятуя прошлые заслуги и научную деятельность. Да и просто сжалились над старостью. К тому же о других абортах информации выявлено не было. Кто ж пойдёт в этом признаваться?

Я обрадовался такому удачному соседству. Я был молод, горяч и тянулся к знаниям. И немолодой врач не отказал мне.