– Что-то читал, – промямлил я.

– А ты прочитай всё, что сможешь за это время. Шесть лет – это как годы университета и даже больше. Учи стихи, тренируй память. Здесь есть учебники. Их немного: ботаника, астрология и история Древнего Рима. Но они есть! Попроси листок и перо и конспектируй. Выйди отсюда светлым душой и с просветлённым умом. И больше не воруй.

– Когда живот урчит, стихи не помогут. Да и знаю я их, между прочим. «Белеет парус одинокой в тумане моря голубом!..»

– «Что ищет он в стране далёкой? Что бросил он в краю родном?» – закончил Алексей.

– Лермонтов.

– Да, да. Совершенно верно. Михаил Юрьевич Лермонтов. Тоже был в ссылке, как и мы сейчас, но за убеждения, а не за воровство. А то, что есть хочется, так на работу иди или на службу. Семью заведи. Будь примером для своих детей. Потому как не их надо воспитывать, а себя. Тогда они, глядя на тебя, будут воспитанными. А коли ты сам не образован, то не с кого им будет пример брать.

– А у тебя дети есть?

– Да. Две дочери. Одной – пять лет, другой – три года. Их теперь жена и моя мать воспитывать будут.

– У тебя тоже отца нет?

– Да.

Я заметил, что он горько усмехнулся. Я ждал, что он продолжит, но Алексей молчал.

– Болел? – всё же спросил я.

Алексей помотал головой.

– Его «красные» убили в тот день, когда меня в полк приняли. Слабину он дал – водки выпил. Потому в атаке бдительность и потерял.

Он смотрел на меня странным взглядом.

– Ты чего так смотришь? – ощетинился я.

– Видишь, как получается: твой отец убил моего отца, а я убил – твоего.

Я вскочил.

– Ты убил моего отца?!

– Серёжа, это иносказательно, условно.

– А-а-а, – протянул я, хотя всё равно ничего не понял.

Я решил сменить тему:

– А тебе сколько сидеть?

– Пока не уведут. С февраля жду, но говорят, что скоро.

– Куда уведут? – не понял я.

– На расстрел, Серёжа, на расстрел.

– Но почему?

– Потому что я «белый», – усмехнулся он.

– Разве это преступление? Преступление – это когда убивают, ну или воруют, или что-то делают плохое. А ты вон какой умный, образованный, Лермонтова даже знаешь. Я тоже, конечно, знаю, но я воровал, стрелял…

– И я стрелял. Чьего-то отца убил. И не одного, а сотни. Нет хуже горя, чем война. Но самая горькая война – братоубийственная, гражданская. А за это только расстрел, Серёженька. По законам военного времени.

– Но ведь нет уже никакой войны!

– Войны нет. А я есть. Непорядок.

Он говорил так спокойно, так просто, будто говорил не о себе, а ком-то другом.

– Знаешь, а я себе по-другому представлял вас… ну… в смысле… в общем, «белых».

Алексей рассмеялся.

– Как?

– Думал, что вы заносчивые, горделивые, с большими крестами на шее.

– А вот тут ты угадал.

Алексей вытащил нательный крестик, что прятался под тюремной робой, и сразу спрятал.

– Спаситель всегда со мной.

Он рассказывал мне о Боге, про десять заповедей, по памяти читал молитвы и псалмы. И говорил про войну, про ведение боя, о том, какие бывают ранения, рассказывал про Великую войну, которую его отец прошёл от начала и до конца, про едкий газ и противогазы, про то, как и он сам чуть не угадил под пули в Гражданскую и как поседел раньше срока. И балах. Как впервые попал на бал, когда он был в моём возрасте, и как бывал на них потом.

Его жизнь была яркой, красочной. Она горела, как свеча, но фитиль был короток и вот-вот грозился погаснуть навсегда.

«Войну и мир» Толстого мы читали вместе. Алексей учил меня французскому и немецкому. Я обещал выучить всё, что он успеет записать.

Он учил меня, какое бывает оружие, как правильно целиться (показывал буквально на пальцах!); учил оказывать первую медицинскую помощь; как определить, где север, а где юг, как искать воду в лесу.