Ввиду того, что наяву сапоги оказались совсем не такими уж безукоризненными, какими чудились Марии Кузминичне, и требовали наведения некоторого блеска и замазывания отдельных потертостей, на толкучку она попала уже затемно, так что толкучки-то особенной никакой и не было, а просто роились люди усталые, да безнадежно вещи свои носильные друг-другу показывали, непосредственной выгоды с этого никакой не получая.

Однако у Марии Кузминичны товар оказался первостатейный и с его реализацией трудностей почти не возникло. Уже к тому моменту, как пошла она в третий заход, прилепился к ней сморчок в кепочке и, чуть пришептывая, сторговал за бутыль вина белого домашнего кобедничные фомкины сапоги.

Придя домой, стукнулась Мария Кузминична по ближним соседям и приглашением своим несказанно, но приятно их удивила. Не то чтобы худо ладили между собой жильцы квартиры № 47, дома 35 по Взвейскому проспекту, да ведь когда винтик к винтику притирается, без пыли да отходов не обойтись.

Впрочем, на то жизнь коммунальная рабочему люду и дадена, чтобы он, обретя способность все человеческое в окружающих гражданах подмечать, через это радости малые пуще больших ценить приучился, и тем самым развитие гармоническое приобрел.

Ночью этой выспаться Марии Кузминичне не удалось, ибо в начале четвертого пришли за Кляузером и до самого рассвета гремели сапогами по коридору, выстукивали что-то и шептались лужеными голосами.

Благодаря этому печальному факту праздничный вечер обрел некоторую поминальную нотку, ибо, хотя, безвременно ушедший из квартиры, Кляузер жил тихо и как бы в стороне, при пристальном рассмотрении оказалось, что человек был все же неплохой, хотя, конечно, и элемент.

Поскольку единственный бронированный и потому оставшийся в квартире мужчина – Иван Сергеевич Коромыслов по обычаю своему пропадал на работе, получился даже не день рождения, а какой-то девичник, а точнее – бабник, если, конечно, не считать старушки Авдотьевны.

Как собрались все, так почти сразу за стол и сели, да вовсе не потому, что сильно голодны были, а только ведь что за радость по углам просто так сидеть. Вот кабы имелся в наличии какой хоть завалящий мужичишко, так и разговоры бы можно было поговорить, словом каким пустым судьбу потревожить, а так смысла, да и настроения никакого не было: с Прасковьей Никифоровной, да со старушкой Авдотьевной Мария Кузминична все, что могла, на кухне уже обсудила, за прошедшие годы в самые тонкости проникнув, а что до Полины, так хоть и работали вместе, и биографию ее знала, а говорить как-то с ней не хотелось, ибо была между ними полная ясность, которая случается только меж сослуживцами.

А как кончилась первая часть вечера, памяти Кляузера посвященная, как непривычной женской рукой про булькал по лафитничкам самогон, так сразу конфуз и получился, ибо встала до того молчавшая Полина и, держа локоть в оттопырку, произнесла тост:

– За дорогого отца-товарища Сталина! – чем почему-то очень Марию Кузминичну расстроила.

Вовсе не плохо Мария Кузминична к Иосифу Виссарионовичу относилась и даже по-своему любила его, но в данный момент показалось ей поминать его почему-то вовсе неуместным, и через это жаль стало сапоги фомкины в жертву принесенные.

– Лучше бы одна сидела, да чай липовый пила б… – несправедливо думала Мария Кузминична, пока рука ее чокаться тянулась.

Тут-то и встала бесстрашная старушка Авдотьевна и самым коренным образом переменила весь ход событий.

– Вот что я вам скажу, девушка, – начала она неожиданным басом, – ты, может, все хорошо и правильно сказала, да только не ко времени. И слова свои громкие пока при себе оставь, а то на собрании говорить нечего будет. Сейчас выпить надо за Марию, да за то, чтобы Фома Фомич целым да невредимым с войны вернулся, да чтоб жили они в мире да согласии еще три раза по тридцать, да чтоб сердца их радовались во всех трудах их. Вот за что, полагаю, выпить надобно! – с этими аполитичными словами старушка Авдотьевна опрокинула в себя стаканчик, шепотом вымолвила "тре бьен!", ржавый селедочный хвостик вилкой подцепила и на место свое водрузилась.