В силу такого вот отношения, а также особенной женской и человеческой психики, эвакуации Мария Кузминична почти вовсе не запомнила – нечто темное и все тут.

В темноте этой зиял только скоротечный госпитальный роман с почти совсем уже здоровым больным. Роман этот не только ни к чему хорошему, но и вообще ни к чему не привел, поскольку состоял и; недолгого держания за ногу, учиненного в момент очередной перевязки.

Об этой болезненной выходке наверное и говорить бы не стоило, тем более, что не особенно высоко и захватил-то, если бы Мария Кузминична не сочла это происшествие ужасным своим грехопадением и не мучилась бы, постоянно вспоминая его, и краскою бы не заливалась, пытаясь осмыслить и невольно домысливая случившееся. И долго еще благодарила она Бога, что больного этого охальника за преднамеренное расковыривание раны в соседний закрытый госпиталь перевели, избавив ее тем самым от жарких и противоречивых укоров совести.

Так и прошли три с половиной года, пролетели, пронеслись со стоном, оставив лишь чувство беспримерного одиночества, да стопочку фомкиных писем, хотя и удивительно похожих одно на другое, но все же разных, ибо в письмах подобных не слова важны и не сведения всякие сообщаемые, а почерк, сам постав буковок, неизвестно каким образом запечатлевающий состояние души в отчетный период.

Лишь после Победы чувства как-то сразу и все вернулись к Марии Кузминичне – будто на пригорок поднялась. Оказалось, что и небо есть, и звезды, и птицы, и деревья, и она во всем этом не просто камушек придорожный, а самый что ни на есть главный и самоценный предмет.

Никогда ранее не возникало у Марии Кузминичны такого полного ощущения жизненной силы. И огляделась она, и с недоумением обнаружила себя в чужом, не милом ее сердцу городе, и потянуло ее к дому, про который все эти годы она почти вовсе и не вспоминала. Словно рана старая открылась. И в удивительном свете предстала перед нею и квартира их коммунальная, и соседи их непосредственные, и все, все, все с жизнью ее единственной связанное.

Но сразу уехать из Новотрубецка Мария Кузминична не могла, ибо, хотя свобода и есть осознанная необходимость, данная нам в ощущениях, но ведь за дрова, в феврале добытые, еще не до конца уплачено, да и на билет деньги требуются немалые, которых нет вовсе.

Тут, правда, немного повезло, потому что роман Светки из 3-го отделения с майором из 7-ой палаты закончился криминальным абортом и заражением крови, так что взяла Мария Кузминична ее ставку и из жизни общечеловеческой выключилась, а в себя пришла, лишь когда поезд уже окраины Москвы обстукивал.

Родная квартира и их комната в частности поразила Марию Кузминичну своею необьятностью, высотою потолков и почти полным отсутствием клопов. Тут впервые дошло до Марии, что она не что-то там такое, а самая настоящая столичная штучка, предназначенная для жизни высокой и радостной. Поэтому, а может просто из-за накопившейся в каждой клеточке стареющего тела усталости и бессонных ночей, но почти весь следующий день провела она в постели, в снах голубых, да розовых, приятственных до невозможности, и без оных.

Но недолог день на исходе октября.

Когда в поздних сумерках уже собралась Мария Кузминична чаю вскипятить, обожгла ее годами копившаяся по углам промозглая сырость, и эхо кроватного скрипа выявило пустоту еще не обжитой заново комнаты.

И с новой болью затомилась она по мужу своему, все никак не возвращавшемуся, и вдруг поняла, что без дитя никакой радости в ее жизни нет и быть не может, и что вся-то нелепая эта жизнь и дадена ей лишь для того, чтобы произвести на свет Божий что-то плоть от плоти своей – неважно что – хоть каку неведому зверушку, и что чувства ею к мужу питаемые, – это все та же тоска по существу живому, без которого вся-то жизнь есть борьба – сплошное производство и стояние в очередях.