Но вот облетает первый радости лепесток. Отца назначают правителем в глухие восточные земли, в рубежи опасные, нелюдимые. И скрывается теперь О-Ити не только от столичных новостей и событий, но и от посторонних глаз, избегая насилия и напастей, забывая рассчитывать на яркий в браке союз.

За падением первого лепестка тотчас опадает другой – О-Ити предстоит разлука с любимым.

Сталось так, что проездом по столичным делам оказался в землях отца О-Ити придворный чиновник, влиятельный и одарённый не только благами микадо, но и личными задатками. Пробудившись блеском волос О-Ити, голосом ласковым, одухотворённым, читавшим давно позабытую поэзию, убедил чиновник отца – проявить О-Ити без веера, ширм и занавесей, открыть лицо к его светлой радости. Гостю было сделано уважение. А ночью, пока свита допекала отца, он явился в покои О-Ити, погасил огни и начал блудить.

Скромность в любви в дни покоя Ямато не признавалась чем-то непременным и надобным. Безыскусность в самой разнузданной любовной близости скорее портила семейные дни, их долговечность и стойкость. Потому не печалилась О-Ити, отпуская чиновника следующим днём, веря в его обещания о недалёкой встрече, о замужней сладости.

Но долго не было от желанного вестей, а случившееся после – совсем облетело до лепестка дерево счастья позабытой О-Ити, обманутой. Получила она от чиновника письмо, в нём он просил, уверял, настаивал совершить на имя микадо прошение о возвращении в столичный круг за долг исполненный, правление верное. Убеждал, что разрешение непременно случится, и, хотя не пришёл, не настал должный срок, приютит солнцеликий в столице их дом.

Письмо случилось, составилось, в сроки представилось. Но надежды О-Ити взрастали беспочвенно. Ещё в более дальнюю восточную провинцию получил назначение её отец, и судьба О-Ити была разрушена.

В тихой лунной печали стояла в тот переходный день О-Ити перед водами быстротечными. Гляделась в себя, думала о своей прелестности нехорошее, считала себя отвергнутой. Затем принялась ревновать его, молодого и властного, к другим, законным и чуждым. Гневалась её обида и свирепела, ввергала в решительное состояние духа, и отдала О-Ити себя водам холодным и равнодушным.

Как тихо было в потоках. Как покойно, безмысленно. Лучи ночного светила плыли рябью по воде, убаюкивая, опекая. От солнца пряталась О-Ити на донной глубине, где не видно было ни листвы, ни камней, ни родного края.

Одной ночью в час безмолвного течения О-Ити по воде кто-то подкрался к покойной глади и стал выкликать имя её грубыми, недолжными словами. Точно сила какая-то невидимая подняла вмиг О-Ити из воды, и канул в глубинах обидчик. Никто не видел более пропащего, а О-Ити прекратила покоя смирение, погрузилась в обстояние бесконечной мести и в непроглядного зла темноту.

Много невинных с тех пор погибло. Поселился всеобщий в столице страх. Избегали горожане водоёмов и зеркальных поверхностей в тёмный подлунный час. Прекратили и навещать друг друга. Плотно запирали сёдзи.

Но не случилось добраться О-Ити до самого желанного, обманувшего и надежды её, и судьбу. Удалился чиновник от скверны, оградился от внешнего мира в покоях своих, избавился от зеркал, от открытой воды, от иного отражающего проявления. Выстоял положенный неупокоенной душе срок и не достался О-Ити.

Этой неслучившейся местью и прекратился видения ход. Рябью пошли картины в зеркале. Блёкнуть стали, исчезать. Дымом, не исходящим в мир, покрывалось отражения лицо, мелькали последние знакомой жизни в столице Тоео картины, а затем и совсем пропали, темнотой в зеркале обернулись.