Любуясь не только святым чувством, но и прелестью госпожи, прекрасной и грозной одновременно, Тоео замер в восхищении.

Госпожа стояла напротив высокого алтарного столика, освещённого крупными торо16. Позади стола высилось в полумраке вековое металлическое зеркало, потускневшее, изрытое пятнами, но хранившее ещё в некоторых местах блеск прежних дней. На столе перед госпожой дымили палочки и лежали бессметные деревянные таблички всевозможных размеров, плотности и различной сохранности. Тоео узнал в них ихаи, памятные по усопшим дощечки, но никогда прежде он не видел единовременного моления такому большому количеству ду́хов.

Закончив поминовение, госпожа поклонилась дважды, приоткрыла складки кимоно и, высвободив из-за пазухи веточки какого-то зелёного растения с листьями плотными, лоснящимися, широкими, точно пластины брони, – поставила подношение в вазочку на столе.

– Несчастные духи любят всё самое свежее – и цветение, и общение, бонза Тоео, – тихо, вкрадчиво проговорила госпожа, выглядывая что-то будто и прежде для себя понятное в появившемся госте. – Хотя бы теперь в междумирье заслужили каплю любви… Пытаюсь вот в перепутанном шёлке мира что-то для тебя отобрать. – Указала она на дощечки. – Не люблю, когда просто так – в тишину… – И слова её заносились под сводами комнаты, загудели недобрым эхом. – Впрочем, для того ты и здесь, чтобы ответить призыву и подчиниться предназначению. Я лишь соединяю, всё остальное решает сама сестра. – И госпожа забурлила о чём-то короткими шипящими словами, заходила в полуприседе мимо стола, заюлила вокруг себя, взметнув вдруг руки к сводам, задребезжав в воздухе зловещей колотушкой.

В тот же час таблички на столе задрожали, зашаркали, стали опрокидываться, наползать, собираться в кучу. Затем закружили неистово, зацарапали, не жалея стол, и одна из них выскочила из круговорота и ушла в совсем помутившееся зеркало, обрушив остальные в недвижении на стол…

Вспыхнули ярким пламенем тут же в покоях огни, заметался по комнате ветер, устроив на миг бессветие, а когда стены вновь покойно окрасились робкими фонарями, обнаружил себя Тоео стоящим против зеркала, а госпожа в отражении глубоко дышала, близко-близко укрывшись позади него.

Страшной была эта неприютная встреча, безоглядно хотел Тоео с места сойти, выскочить из покоев, слететь по пролётам, высвободить себя из рёкана в густоту ночи. Но не мог и шагу ступить, будто цепью держала, сковала его госпожа, приложив неприметно на плечо длинный изуродованный ноготь.

– Дух мой во мраке непроглядной ночи. Мучения бесконечны. Будь вечно проклят губитель наивной души. О-Ити жаждет из пучин небытия отмщения. Смотри, бонза Тоео, этот мир без законов, – голосом страшным, неживым кто-то заговорил устами госпожи.

Позади Тоео теперь проявилось в теле госпожи существо пропастное, скверное. Гнилым истечением пахло его нутро. Глаза госпожи обратились в чёрную руду, движения стали ломаными, пряди окрасились пеплом и, разметавшись, покрывали лицо. Губы что-то неясное в отражении шипели, проявляя зубы нечистые, острые, точно обгорелые, камнями заточенные. И явилось Тоео жизни О-Ити в зеркале видение.

Юная, юркая, слезливая, прекрасная в своей неспелости О-Ити бежит навстречу родителям, а те балуют её, радуются каждому мгновению.

Ещё девочкой она посещает храм, благодарит ками-сама17 за охранение и смеётся с братьями над худородными, обвиняя их в неправедности прошлых дней, радуясь справедливым в этой жизни воздаяниям.

Вот она готовит себя к придворной службе, учится быть спокойной, постигает искусства, листает книги и радует успехами отца, который не только скорым знатным родством счастится, но и рассчитывает на приобретения в собственных делах.