Я выторговала для неё неделю тишины, но что решит эта неделя, если теперь она царский ворон? Я слышу, как она тихонечко ревёт на свой верхней полке, но не трогаю. Мне страшно её трогать, мне гадко её трогать. Пусть сначала избавиться от перьев и прочей мишуры.

***

Мы лежим, прижавшись друг к другу. Снаружи расцветает жара. Меня ждёт очередной тяжелый день без зарплаты, его – хмурый дядечка-хирург, который здесь за физиотерапевта. Рей почти восстановился после весны. Он может подолгу ходить, нормально спит и ест, но любовью мы всё равно занимаемся аккуратно. Медленно-медленно и нежно. Я провожу пальцами вдоль бороздок шрама, сначала свежего, потом того первого от свинца. Меня война отметила магией, а его вот так. Целую.

«Астрис!» – тянет он.

Целую.

Мы крутимся на узкой койке. Горячий воздух пахнет нашим потом, из приоткрытого окна тянет жасмином и болотом с больничного пруда.

***

Зима. На этот раз не такая стылая и топят лучше. Я почти не вижусь с Терой, но знаю, она рядом. Она приходит и снова пропадает. Она приходит и с каждым разом в ней меньше моей Теры и больше перьев и зла, и стали. Я больше не думаю о Тере. В госпитале появился синеглазый мальчик с той стороны Кромки, ужаленный свинцом.

Он кидает меня плашмя на кровать, как вещь, как вещь, которую не особо жалко.

Он задирает моё платье, сдёргивает трусы. Я не хочу так. Я говорю: я не хочу так! Хватит, Рей! Прекрати, пожалуйста! Он переворачивает меня на спину, откуда в нём эта сила и где моя? Почему я просто лежу куклой и даже не могу заорать. Он целует меня. Хватит! Он целует. Наверное, я сама виновата.

Я не знаю, пользовался ли он презервативом. Я не помню. Я не помню, как это было. Больно. Быстро и больно. Хорошо, что не помню чего-то большего. Очень хорошо. Утром полумёртвая от стыда и боли: всё нижняя половина моего тела стала болью, горячей, горькой и шершавой; я выпила двойную дозу экстренной контрацепции и чуть не выблевала обратно. Потом через двенадцать часов ещё раз. Долго гладила живот перед зеркалом, худой маленький мягкий. Мне бы пошла беременность, в какой-то другой жизни мне бы пошла беременность. Даже если бы она случилась до свадьбы. Мама рассказывала, что они с папой обвенчались, когда… но того ребёнка она потеряла, а через год родилась я.

«Прости меня, – сказал он на утро, – прости меня». Я спросила, за что ты извиняешься? Он стушевался, сделался серым, маленьким и больным. «Выходи за меня», – сказал, не попросил, не предложил. Снял свой гербовый перстень и надел на мой палец. Увидел, что сползает – надел на другой, приобнял сзади и тоже погладил теплой рукой по животу, будто там что-то было кроме стыда. Я ведь знала, что нельзя вот так. Мне нельзя, я благородная девушка, дочка градоначальника Пилима, я не Тера в конце концов! Мне нельзя вот так. Нельзя позволять мужчинам пользоваться мной до свадьбы. Где я виновата? Что не предусмотрела? Слишком громко смеялась? Слишком долго целовалась?

«Я женюсь на тебе, слышишь? Женюсь, – повторял Рей. – Война закончится и женюсь. Всё будет хорошо, обещаю, – увещевал он. – Люди так делают». Я знала, что люди так делают. Старшие девочки в Академии относились к этому куда проще. Все они были богаты, всех их ждали хорошие женихи в независимости от… чистоты. Он обнимал меня, он целовал меня, он дал мне перстень, а ещё мамина история… Никто не выгонит меня из дома, никто не обзовёт шлюхой. Сейчас война. Война. Война. Нужно жить, пока живы. Боги, как же мне гадко! Как мне гадко! Гадко видеть его! Гадко чувствовать его руки, его дыхание на моей коже. Почему я чувствую себя грязной? Боже… ну почему?