Ещё через неделю мне говорят, одевайся, нужно ехать в Брумвальд. Я по привычке надеваю валенки, дублёнку и платок. Мне говорят: во дворец, Астрис, нужно не так. Я снимаю сначала платок, потом дублёнку, но валенки не снимаю. Меня застёгивают в чужое серое платье-футляр. Я смотрю и не вижу себя. Возвращаю дублёнку с платком, потому что в Брумвальд ещё нужно доехать. Три часа на поезде. Я не знаю и мне говорят, что тоже не знают, топят ли сейчас в поездах.

Меня ведут через поле к станции. На станции тихо-тихо. Кругом темно-темно и звёздно. В черном выхолощенном холодом небе звёзды – огромные провалы. Я отворачиваюсь. Жду. Мне говорят, ты ж новости не смотришь, а там наши разбили княжьих под Криплей. Я ржу на Крипле. Ну хорошо, говорю. Разведка, мне добавляют, я ж правда не читаю, выкрала планы их штаба. Там под землёй такие туннели. Чёрт ногу сломит. Они…

Я снова ржу: туннели?

Нет, чертежи, Астрис. Ты совсем замёрзла? Киваю – замёрзла. Чертежи были напечатаны на полимерных пластинах, там шифр такой, ну знаешь… Не знаешь? И я не знаю. А разведчики знали. Они там сами все с трудом разобрали. Но разобрали и взорвали.

Смех.

Поезд.

В Брумвальде никакого снега. В Брумвальде грязно и салюты.

Меня пересаживают в темную служебную машину, машина урчит и срывается с местами. Мы едем по улицам, я совсем не узнаю эти улицы. Я на самом деле плохо знаю Брумвальд. Только центр и Академию. Академический кампус очень большой, там и сады и стадион с бассейном, и храм, и лавки, и кинотеатр. Серые каменные дома кажутся куцым. Я не вижу людей. «Я не вижу людей», – говорю в машину. В салоне душно, ко мне склоняются сразу три головы: две по бокам и с переднего сидения, все три говорят хором, но невпопад: «Воздушная тревога». Я долго маюсь, жду, но все же спрашиваю: взрывчатка? Что вы?! Ужасаются в ответ. Нет, Астрис, холодные снаряды. Они замораживают воздух, воду, деревья и даже железо. «Но без огня?» – спрашиваю с надеждой. Без огня.

Я плохой гвардеец, я вообще не гвардеец. Я не знаю, чем лед лучше огня. Почему колдовские снаряды гуманнее пороха. Чем смерть от стали чище смерти от свинца. Знаю только, что это соблюдают, что никакого пороха, взрывчатки и пистолетов, никаких ядовитых газов и биологического оружия по крайней мере вблизи Брумвальда, и рядом с Кромкой. Потому эта война кажется ещё дольше и злей.

Во дворце тихо. Дворец кажется мёртвым, музеем самого себя. Ни слуг, ни политиков, ни чертовых гвардейцев. Она сидит у трона, у пустого, конечно, царь уже год где-то прячется; в черном и с перьями в волосах.

«Царский ворон!» – подсказывают мне. Я пячусь. Ей восемнадцать. Всего восемнадцать. Зачем вы с ней это делаете?

– Ася! – она подскакивает и бежит обнимать меня. Она же не любит объятия? От её перьев пахнет хвоей и сажей. – Как славно, что ты пришла! Через полчаса здесь будет праздник!

– Праздник? – Какой ко всем чертям праздник, когда в городе воздушная тревога?

– Мы победим, – говорит она, – мы обязательно победим.

Я знаю, что это не её слова, что её научили так говорить. Научили быть такой. Ворон. Рьяла милосердный, это страшно. Моя славная Тера, моя смелая Тера, Тера, которая больше всего на свете любит рисовать в тишине, которая не общается с мальчиками, которая все сводное время проводит за книгами и в лесу, теперь это. Разнуздано хохочет над шутками гвардейцев, предлагает мне игристое в широких бокалах. Слава богам, что сама хоть не пьёт. Кричит с ними хором: за победу! За победу! За царя!

Я увожу её оттуда после полуночи. Она не сопротивляется, устала. Молча тащится за мной по зеркальным коридором пустующего дворца. Молчит о задании, на все мои вопросит молчит. Мы грузимся в поезд, на этот раз без сопровождающего. Она забивается на верхнюю полку, подстелив под голову гвардейскую шинель. Её перья мнутся, на железнодорожном матрасе остаётся позолота и блестки не то с одежды, не то с волос.