Через неделю я поехала к папе.

Меня долго не отпускали. Меня журили и ругали. Но я стояла на своём, начальство смирилось, мол, че ты уперлась на пустом месте, Пилим, подожди недельку, погода выправиться, чрезвычайное положении снимут и поедешь.

А если не выправиться, а если не снимут? Я молчала и иногда, когда поток ругани мою сторону мелел говорила: надо. Больные, Пилим, ты помрёшь там, у нас и так рук не хватает! Слова не цепляли. Цепляться им было не за что. Я стояла непреклонная как гора и совсем пустая внутри, полая, как выеденная мышью ореховая скорлупка. Мышь моя синеглазая, тоже говорила, ну обожди чуть-чуть там совсем мрак. Со мной он не поехал. Может и к лучшему.

Папа встретил меня на вокзале и повёл через пургу к усадьбе. Я приехала ночью, домашние уже спали. Папа сам пошёл на кухню и поманил меня за собой. Сказал, что согреет мне чай, что после такого нужно много чая и мёд.

– Асенька! – он поцеловал меня в макушку. – Асенька.

Я замираю. Я ничего не смогу сказать. Я за спиной снимаю перстень и прячу его в карман. Папа не видит. Папа смотрит на меня и только.

– Пап, – прошу, – приезжай ко мне. Мама не приедет, а ты приезжай.

– Не могу, мой хороший. Как я маму оставлю? В городе кирийцы, а наши медлят.

– Я слышала, к вам перебросят двадцатый.

– Скорей бы. А Тера где, не знаешь?

– Где-то, – вздыхаю.

– Гвардеец наш.

– Она в разведку пошла.

Ну вот лишнего сказала. Тера же просила не говорить, боялась, что наши против будут. А как тут против? Тут все только за. Да, пап? Папа смотрит восхищенно. Такую дочь он всегда хотел, такую.

– Пап, мне нужно сказать тебе кое-что важное… – В голове почему-то ни кольцо и предложение брака, а жесткая кровать и моё задранное платье, и просить хочется ни благословения, а защиты. Ничего я тогда не сказала, пошла спать. На утро тоже не сказала. Просидела полдня в обнимку с мамой, всю обратную дорогу проплакала.

Тера бы не плакала. Тера сильная.

***

Рей целует меня в уголок рта.

Как она научилась не плакать? Тера маленькая, похожая на тонкий вишнёвый саженец, что зацветает на первую же весну. Ниже меня, младше меня, хрупче меня, а гвардеец. И снова вспоминаются гнусные перья, и гадкое, гадкое вспоминается. Она совсем другой человек, не та девочка, с которой я выросла. Цветная гвардия расплавила и сковала её заново.

– О чём думаешь? – Рей смотрит не на меня, а куда-то в потолок. На потолке кривятся пятна света. Он встаёт первый, выдёргивает из шкафа штаны и рубаху. – Всё о подружке своей? Брось, Астрис! Что о ней думать? Обычная шлюшка.

– Рей! – вздрагиваю. Натягиваю простыню повыше. Он смотрит на голую меня, так злобно и жадно смотрит. Но страшно не это, страшно, что после его слов, злых не имеющих ничего общего с правдой, мне становиться легче, будто только что выкричал всю мою обиду, всю мою злость за меня. – Зачем ты так? – говорю по инерции.

Да затем, чтобы мне было легче.

– Чтобы не загонялась из-за всяких ворон. Ты прекрасна, Астрис Пилим, а она непонятно кто. Без рода, без имени.

– Я теперь тоже, если ты не забыл, без рода и без документов, – последнее неудобно вдвойне.

– Ты ещё можешь вернуть наследство.

– Ну нет.

– Да. Можешь.

– Всё сгорело, Рей.

– Деньги в банке не горят.

– Меня поймают. Я не хочу светить именем. Не хочу, чтобы княжьи люди нашли меня. Хватит военщины.

– Можно подать запрос из другой страны. Если мы будем далеко, он тебя не схватит. Это же твои деньги.

– А твои деньги?

– Мои деньги забрала сестра.

Он одевается медленно, медленно застёгивает пуговку за пуговкой. Мне тоже нужно встать, пока меня не хватились, но вместо этого я падаю обратно на подушки и говорю: