Селарис вернулась в храм, её мантия легла на ступени, подобно реке, остановившей своё течение, и её глаза наполнились слезами, замерзшими, но не упавшими. Она чувствовала, что её любовь к Сияющей Луне – свету, греющему, – стала нитью, тянущей клятву к разрыву. И лёд под её ногами звенел, тонко и печально, словно прощание, ещё не прозвучавшее.

Звёздный Скиталец смотрел на город из теней, его голос шептал в ветре, рожденном над равниной:

– Так пела песня равновесия, но её ноты уже дрожали, предвещая бурю.

Кристаллион сиял, но его сияние было хрупким, словно стекло, ждущее своего часа.

Кристаллион стоял под двумя лунами, его шпили сияли мягким светом, дрожащим, словно звезда, предчувствующая свой закат. Лёд, устилающий его улицы, переливался пурпуром и алым, но этот свет становился резче, подобно лезвию, ждущему крови. Город, рождённый союзом Сияющей и Тёмной Лун, дышал в ритме их танца, но этот ритм сбивался, словно сердце, знающее близость конца. Кристальные деревья в садах звенели тише, их листья падали, подобно слезам, замерзающим в воздухе, а ветер, гуляющий между шпилями, нёс холод, превосходящий привычный мороз – холод разрыва.

Селарис, жрица Клятвы, стояла в храме, её фигура – стройная, но хрупкая, подобно тростнику, гнущемуся под бурей, – казалась тенью в сиянии алтаря. Её мантия, сотканная из света и мрака, струилась по ступеням, словно река, забывшая свой путь, её узоры звёзд и серпов мерцали тускло, подобно звёздам, гаснущим в ночи. Волосы её – серебристые с чёрными прядями – падали на плечи, подобно водопаду, замершему в падении, их концы дрожали, будто чувствуя бурю, зреющую в небе. Её глаза – серые, с золотыми искрами – смотрели на алтарь, но в них была не мудрость, а тоска, растущая, словно цветок в морозной земле, и вина, жгущая, как пламя подо льдом.

Она держала посох, его кристаллическое навершие – круг, разделённый надвое – сияло, но этот свет был неровным, подобно дыханию, сбивающемуся от страха. Её грудь вздымалась тяжело, дыхание вырывалось паром, растворяющимся в воздухе храма, и в нём – не покой, а буря, рвущаяся наружу. Она любила Сияющую Луну – её тепло, её свет, обещающий жизнь, – и эта любовь стала ядом, разъедающим клятву. Ночью, когда тень Тёмной Луны легла на город, Селарис поднялась к алтарю и вознесла молитву – не обеим лунам, а одной, греющей её сердце. Её голос – мелодичный, но дрожащий, словно струна, натянутая до предела – звучал в тишине:

– Сияющая, ты – жизнь, ты – дыхание. Дай мне твой свет, и пусть он сияет вечно.

Сияющая Луна услышала её, и её свет – мягкий, словно шёлк – упал на храм, окутывая Селарис сиянием, превосходящим привычный мороз теплом. Лёд под её ногами засиял ярче, пурпурные жилы в нём вспыхнули, подобно венам, несущим кровь звезды. Но Тёмная Луна видела это – её алые глаза, горящие в небе, сузились, словно лезвия, ждущие удара. Её тень стала гуще, тяжелее, она легла на Кристаллион, подобно плащу, душущему свет, и её голос – низкий, подобно рёву далёкого шторма – прокатился по городу:

– Ты забыла меня, сестра. Ты дала ей больше, чем мне.

Селарис отступила, её посох звенел, касаясь льда, и её сердце сжалось, словно лёд под солнцем. Она не хотела этого – не хотела разрыва, но её любовь к свету была сильнее её клятвы. Тёмная Луна чувствовала эту слабость, и её зависть – холодная, словно бездна, но жгучая, как пламя – росла, подобно буре, рождающейся в глубинах её души. Она протянула руку, и её тень – густая, словно смола – потекла к Сияющей Луне, желая поглотить её свет, забрать его себе.