». Правда, ей были понятны и милы комические оперы Паизелло.

Когда разговоры шли об искусстве, она тактично ссылалась на свое незнание и неумение судить. Так, когда Этьен Фальконе в 1767 году представил Екатерине эскиз статуи Петра Великого, она наотрез отказалась высказать свое мнение о памятнике.

«Как вы можете полагаться на мою оценку? Я не умею даже рисовать! Может быть, это первая хорошая статуя, которую я вижу в жизни? Последний школьник понимает в вашем искусстве больше меня!» Фальконе понравился ей в первую минуту самобытными парадоксальным складом умом. Закончилось тем, что он стал ее раздражать. Ведь он не успел исполнить памятник за те восемь лет, о которых договаривался с императрицей. Гримму позже она сообщала, что «Фальконе – сумасброд, который ходит по воздуху, а не по земле».

После неудачи с отливкой памятника в бронзе Фальконе уехал из России, не оставшись на торжественное открытие. Один французский историк сказал, что Микеланджело не остался бы и трех недель при дворе Екатерины. Может быть. Фальконе уехал из Петербурга разбитым человеком, хотя гордился медалями, присланными Екатериной в доказательство «одобрения его таланта».

Екатерина была скромна в употреблении напитков и позволяла себе к обеду лишь рюмку мадеры или рейнвейна. Зато настоящим пьянством она называла свою тягу к строительству дворцов и разведению парков. «Строительная горячка – дьявольская вещь, она поглощает деньги, и чем больше строишь, тем больше хочешь строить, это болезнь как пьянство». В этом, кстати, она напоминает (не только внешне) современную хозяйку Петербурга. Екатерине не нравилось барокко, барочные дома ей казались уродливыми и внутри и снаружи. Сердце ее стремилось к умеренности классицизма.

Она любила закругленные линии построек Ринальди, она была неизменно расположена к Кваренги. «Этот Кваренги делает нам восхитительные вещи… весь город уже полон его постройками, он строит банк, биржу, множество складов, лавок и частных домов. Его постройки так хороши, что лучше и быть не может».

В пятнадцать лет по просьбе племянника шведского министра иностранных дел, графа Гюлленборга, она написала свою первую автобиографию. Он был поражен, как обдуманно юная принцесса описала все изгибы и тайники своей души. Это удивление стало каплей искусительного яда, заставившего Екатерину в дальнейшем полюбить книги и сочинительство.

«Никогда без книги, и никогда без горя», – вспоминала Екатерина.

Муж, занятый игрой в солдаты и амурами с фрейлинами, предоставлял ей право вдоволь заниматься литературой. Она читала без разбора романы, потом ей попались под руку сочинения Вольера, и она уже не смогла читать ничего, что не было бы так же хорошо написано. Она была переимчива, и непринужденно присваивала себе чужие идеи. В ее собственных сочинениях звучат отзвуки Вольтера, Дидро, Монтескье, Сумарокова и Ломоносова.

В автобиографических «Записках» она рассказала о придворной жизни как о захватывающем романе. Чего стоило ее обескураживающее признание об отношениях с Сергеем Салтыковым, возможным отцом Павла Первого.

Жизнь казалась ей драмой, но не трагедией. Она с удовольствием писала комедии о современной жизни.

Вслед за появлением в Петербурге графа Калиостро, она решила разоблачить его проделки и написала пьесу «Шаман Сибирский».

Вслед за созданием масонских лож, писала о масонах.

Черты русского характера изобразила в комедии «О, Время».

Насмотревшись на дворцовых дам, с блеском изобразила бессердечную помещицу Ханжахину, и злую на язык сплетницу Вестникову.

Ее пьесы разыгрывались в Эрмитажном театре. Быть может, недооценивая свою драматургию, Екатерина представляла их публике как сочиненные в «Ярославле», т. е. как труды провинциала. Вольтер, тонко льстя и одновременно подтрунивая над Екатериной, писал: «