Время его так и не наступило. Если бы оно наступило, мы были бы свидетелями действительной перемены отечественной истории.

Однако что мы имеем в виду, когда говорим о времени таким образом?

«Времени невидимая твердь» – так называлась одна из первых книг Александра Величанского. Видимой же была не твердь, а хлябь, болото бесформенного существования, о котором многие читатели этой книги, к счастью для них, не успели узнать, а те, кто знал, с удовольствием подзабыли. Кто теперь не удивится, почему такие строки, как те, что я вспоминала по ходу нашего размышления, были необсуждаемо запрещенными? Почему мы могли читать их только в самиздатских книжках, на папиросной бумаге, в слепых лиловых копиях? Почему эта ясная как день поэзия почиталась «темной», «непонятной», «заумной»? С точки зрения какого «ума» она располагалась за его пределами? Почему нельзя было назвать имя автора стихов, которые стали знаменитой песней «Под музыку Вивальди»? Тот читатель, которого называют широким, мог узнать голос Величанского по одной этой очаровательной песне. Он узнал его и полюбил:

Но чей это голос, ему не сообщили (так же, как не сообщили ему имя другого отверженного поэта, Анри Волохонского, распевая его слова: «Над небом голубым»).

Почему? Теперь это выглядит странным недоразумением. Тогда же это было законом, не знающим исключений. «У нас такие пишут». Как так? Объяснения казались излишни: «сами понимаете». Мы понимали: так, как пишет и говорит свободный человек, а не «жертва истории». «Жертвами истории», как вы помните, Бродский назвал не тех, кого эта «история» истребляла (они-то как раз остались в «невидимой тверди времени»), а наоборот: выживших, «победителей», иначе говоря, тех, кто по разным причинам присоединился к «народному хору», который пел о «беззаветной преданности» избранному курсу, – присоединялся по разным причинам. Из страха; из недомыслия («нас так учили»); из желания быть со всеми, «как все»; по каким-то еще мотивам, например из веры в «историческую необходимость» и «современность». Об этой пресловутой «современности» Величанский сказал совершенно определенно:

В такой современности и располагается «времени невидимая твердь». Иначе, словами Кавафиса, прекрасно переведенного Величанским (перевод этот также при жизни не был опубликован – как и его переводы Эмили Дикинсон, над которыми он работал всю жизнь, как многие другие), можно сказать, что у этих «жертв истории» не было своих Фермопил, им оказалось нечего защищать. Как известно, спартанский царь Леонид и его малочисленный отряд погибли, Фермопилы, узкие ворота в среднюю Элладу были взяты персами – и навеки стали символом человеческой чести и верности, которая важнее, чем победа. Вот что в конце концов означает дар: защиту Фермопил, которые непременно будут взяты в хляби времени – и которые в его невидимой тверди останутся отвоеванными, не пропустившими врага. Вопреки Гоголю, русский человек, со всей вероятностью, ни через 200, ни через 400 лет не станет Пушкиным. Но в каком-то смысле он уже стал Пушкиным: в тот самый момент, когда Пушкин заговорил. Время Величанского не наступило, если мы думаем о времени всеобщего признания и усвоения того, что он говорит. Но оно наступило в другом отношении: благодаря ему по-русски сказано не только печально-примирительное «нет худа без добра». Мы уже не можем не знать других, золотых слов, сказанных русским ЯЗЫКОМ: