Девушка сделала шаг назад.

– Доброй ночи, тетя.

Она развернулась и направилась в вестибюль, стремясь прекратить этот разговор, пока он не зашел слишком далеко. Ее рука скользнула по резной перильной стойке из красного дерева – той самой, что отец привез из Индии за год до трагического пожара, унесшего его жизнь. Прикосновение к гладкой, отполированной поверхности дерева отозвалось в ее сердце острой болью.

Голос Агаты, холодный и пронизывающий, словно ледяной ветер с Чарльз-Ривер, настиг ее на лестнице.

– Однажды ты поймешь, Вивиан… – она сделала небольшую паузу, наполненную мерным тиканьем старинных часов с маятником в виде якоря, – …что даже самое жгучее любопытство не стоит того, чтобы рисковать своей репутацией.

Агата снова замолчала, словно взвешивая каждое слово, и когда заговорила вновь, в ее интонации уже не было привычной строгости – лишь уставшая нота, хрупкий треск, напоминающий звук разбивающейся фарфоровой чашки, упавшей на дорогой персидский ковер.

– Чтобы выжить в этом мире, Вивиан, одного женского упрямства недостаточно. Твой отец… – голос Агаты дрогнул, в нем послышалась неприкрытая боль.

Но Вивиан уже бежала прочь, вверх по лестнице, словно спасаясь от преследования, оставляя тетушку в сумрачном свете умирающего огня. Когда ее тень растворилась в полумраке второго этажа, Агата устало откинулась на спинку кресла и, прикрыв глаза, едва слышно прошептала:

– Она вся в тебя… Такая же своевольная и безрассудная.

Словно говорила тому, кого давно уже не было в этом доме, тому, кто оставил после себя лишь горькие воспоминания.

Через мгновение огонь в камине окончательно потух, оставив лишь слабые отблески на темных панелях стен. Агата протянула руку и погасила лампу. Комната погрузилась в полную темноту, и лишь угли в камине, словно раскаленные глаза прошлого, продолжали смотреть на нее, напоминая о том, что было потеряно навсегда.

Наверху, в комнате, где когда-то царила девичья нежность, а теперь лишь угадывались следы былой красоты в обоях цвета увядших пионов, Вивиан устало прислонилась спиной к массивной дубовой двери. Глубокий вдох наполнил ее легкие смесью запахов, каждый из которых хранил свою историю: успокаивающая лаванда из мешочка, спрятанного в ящике стола, терпкое дерево старинной мебели, и вездесущая пыль от бумаги, пропитавшая воздух библиотеки, расположенной этажом ниже. Блокнот в кожаной обложке, исписанный плотным почерком с заметками о «Розе и Лилии» с глухим стуком упал на поверхность мраморного туалетного столика, случайно задев изящный флакон духов «L’Heure Bleue». Хрупкое стекло покачнулось, и комната на мгновение наполнилась горьковато-сладким ароматом ириса и ванили, напоминавшим о беззаботных днях.

Зеркало в резной раме из черного дерева, чудом уцелевшее, но треснувшее в ту страшную ночь пожара, раздробило ее отражение на осколки: здесь – темные, болезненные синяки под глазами, свидетельство бессонных ночей и пережитого стресса, там – упрямо поджатые губы, выдававшие ее решимость и несгибаемый характер, а в самом уголке, среди переливов тусклого света, поблескивал материнский медальон, висевший на тонкой серебряной цепочке. Металл был холодным от прикосновения ночного ветра, проникавшего сквозь щели в старой раме окна.

Вивиан медленно подошла к большому, почти в пол, окну, с трудом отодвинув тяжелую задвижку. Скрип петель разрезал тишину комнаты, и створки распахнулись, впустив в комнату резкий вой ночного ветра. Он трепал ее волосы, проникал под шерстяное платье, обдавая кожу неприятным холодом. Где-то вдали, за сложной мозаикой крыш домов с остроконечными фронтонами, маячили неровные огни доков. Мерцающие желтые пятна отражались в темной воде гавани. Крики чаек, мечущихся над портом.