Тишина комнаты, нарушаемая лишь тихим тиканьем часов на каминной полке, казалась обволакивающим бальзамом после духоты борделя и колких слов тети. Скинув платье цвета увядшего мха, все еще хранившее легкий аромат пудры и тревожное эхо шепота за портьерами, Вивиан подошла к письменному столу. Лампа, словно покорная луна в миниатюре, бросала мягкий свет на стопку чистой бумаги и перо, покорно ждущее ее руки.

Но мысли, словно непоседливые мотыльки, кружились вокруг событий вечера, не давая сосредоточиться на сухих фактах репортерского расследования. Слова тетушки, полные тревоги и упрека, еще звенели в ушах, тяжелым грузом ложась на плечи ответственности. И сквозь этот назойливый хор пробивался непрошеный образ – таинственный джентльмен. Его властный профиль, резкие скулы, взгляд цвета бурбона, прожигающий насквозь, возникали в памяти с неотступной настойчивостью. Его голос, бархатный и насмешливый, звучал между строк невысказанных вопросов, оставляя послевкусие тайны и неразгаданной загадки.

Вздохнув, Вивиан опустилась на стул. Пальцы сами собой коснулись холодной слоновой кости пера. Нужно начать. Нужно превратить сумбур впечатлений в четкую канву слов, отделить зерна фактов от плевел эмоций.

Роза и Лилия…

Название звучало изысканно и обманчиво, скрывая за цветами и легкостью намеков темную изнанку бостонского высшего света. Вивиан окунула перо в чернильницу. На белом просторе бумаги появились первые слова, робкие и неуверенные, словно шаги в неизведанное. Но с каждой новой строкой слова обретали силу, выстраиваясь в предложения, словно кирпичики в фундаменте будущей статьи. И в самом сердце этого процесса, между строк описаний и фактов, снова возникал образ таинственного незнакомца, теперь уже не как непрошеное воспоминание, а как неотъемлемая часть этой истории, ключ к разгадке ее запутанных узлов. Он был тайной, которую ей предстояло разгадать, и строки ее статьи становились первой попыткой приблизиться к этой разгадке, словно письма в бутылке, отправленные в неспокойное море неизвестности.

За окном, в черной воде залива, отражались огни «Розы и Лилии» – маяка для тех, кто плывет против течения…

Солнце, словно утомленный странник, с трудом пробивалось сквозь плотные, тяжелые шторы из дамасского бархата. Узор арабесок, вышитый золотой нитью, казался особенно мрачным в этот час. Золотые полосы света, упавшие на темный дубовый паркет, напоминали о ранах, нанесенных минувшей ночью. Пылинки, крохотные свидетельницы времени, кружились в воздухе, напоминая рой танцующих фей над фарфоровой статуэткой Амура, застывшего в вечном безмолвии на старинном комоде. Вивиан зажмурилась, пытаясь укрыться от назойливого света под кружевным, слегка пожелтевшим от времени одеялом, любовно сшитым руками ее покойной матери. Голова гудела, как растревоженный улей, от недостатка сна, а в груди все еще ощущалось тупое ноющее напряжение – болезненное эхо пережитых волнений минувшей ночи.

С неохотой она выбралась из постели, и, зябко поежившись, накинула на плечи халат из тончайшего китайского шелка, расшитый яркими, словно живыми, пионами – ую роскошь в ее скромном гардеробе. Босиком, ступая по холодному паркету, она направилась к умывальнику, в тщетной надежде смыть с себя остатки дурных сновидений и сковывающее разум отчаяние. Холодная вода, словно пощечина сварливой сплетницы, прогнала остатки сна, но, увы, не избавила от тяжелых, словно свинцовые гири, мыслей.

Едва Вивиан переступила порог спальни, как снизу донесся отчетливый цокот каблучков – звук, от которого у нее всегда пробегали мурашки по коже. Тетушка Агата, облаченная в строгое черное шелковое платье с высоким воротником, словно закованная в броню, восседала за массивным столом из красного дерева, где, словно на алтаре, красовался сервиз Wedgwood с тонким позолоченным цветочным орнаментом в соседстве с аккуратно сложенным утренним выпуском газеты «Бостон Глоуб».