Впрочем, далеко не многим удавалось преуспеть в торговле с Севером. Куда больше купцов, фрязей ли, сурожан ли, или каких иных гостей, остались безвестными. Кто-то лишился и богатства, и самой жизни от нападения лихих людей, каковыми полны были тогдашние дороги[705], а то и просто от болезней. Поэтому, говоря о внутренних императивах, побуждавших итальянцев и греков, отправляться далеко на Север, а новгородцев и московитов – на Юг, в Заморье, едва ли достаточно рациональных объяснений.
Эсхатологические ожидания эпохи, сомнения в качестве духовного наставничества Рима, порой доходившие до отрицания католической церкви, как Вавилонской блудницы, стимулировали устремления на Север, отождествлявшийся в мистическом плане с поиском истинного пути спасения через самое тяжкое испытание хладом северного безмолвия, сравнимого с адовыми муками[706].
Здесь особенно примечателен пример Св. Прокопия Устюжского († 1302), происходившего из «западных стран, от латинска языка», купца, не раз приезжавшего в Новгород с торговыми целями, который оставил свою веру, отказался от богатств и стал монахом, снискавшим славу святого подвижника православной веры на севере русских земель, в Устюжанском крае[707].
И надо признать, у Св. Прокопия находились последователи, как некий Джан Баттиста делла Вольпе, знатный сеньор из Виченцы, перешедший в православие и сменивший благоустроенный быт солнечной Италии на суровую жизнь в Московии[708].
Духовные искания, а отнюдь не тривиальная алчность, подвигали и северных купцов в самые отдаленные заморские страны. Едва ли случайны совпадения торговых предприятий некоторых гостей из числа, как русских, так и евреев, татар и арабов с путями паломничества в Иерусалим и Мекку. Здесь нельзя не увидеть устремленности к мистической прародине, которая после долгих скитаний обреталась порой на том же Севере.
Небезызвестный Захарий Скарья, преуспевавший купец, по весьма внешним признакам обвинявшийся в ереси жидовствующих и даже считавшийся их главой, обрел истины отнюдь не в «Талмуде», но в языческих древнерусских верованиях. Знавший, что такое достаток, он осудил имущественные притязания церкви, как торгующей именем Дьявола, и признал единственно верным культ Матери Земли [709], с его санкцией только того богатства, которое дает небесный бог в качестве дара за верное служение земле.
Еще драматичней духовный опыт тверского купца Афанасия Никитина. Убедившийся в том, что в полуденных странах нет блаженной земли вечного счастья, что русская земля «самая благословенная», и «на этом свете нет страны, подобной ей», но только «мало в ней справедливости»[710], он заканчивает свое «Хожение» полной непостижимостью: мусульманской молитвой на арабском языке, записанной русскими буквами[711]. В этом аффективном порыве – сокровенная мольба человека, мучавшегося своей вненаходимостью, остро ощутившего при вступлении на русскую почву свою потерянность для провидения, которое хранит только преданных отчей земле. Впрочем, Афанасию Никитину посчастливилось умереть среди единоверцев, тогда как многим его соотечественникам не довелось вернуться, погибнув от грабителей, а еще чаще, умерев в расцвете лет от эпидемий где-нибудь в Токате, Бурсе, или Крыму