Монолог в тишине
– Братья и сёстры… – начал Данило, но его голос, слабый и надтреснутый, утонул в гробовой тишине. Только лёд в колодце откликнулся – треснул, будто земля разверзлась под ногами. Он говорил о Петре, о присяге, о «новой воле», что обещал самозванец, но слова казались чужими, словно их вложили ему в рот, как яд. Он развернул свиток с указом, и бумага зашелестела, как крылья мёртвой птицы, попавшей в силок. Толпа молчала, но в этом молчании было больше слов, чем в любой молитве. Данило чувствовал их взгляды – тяжёлые, как камни, и каждый из них спрашивал: «Почему ты, батюшка, ведёшь нас на заклание?» Он пытался вспомнить Писание, найти в нём утешение, но в голове звучали лишь слова Псалтыри: «Страх и трепет нашел на меня».

Бунт одной души
Бабка Арина, сгорбленная, как корень векового дуба, не склонила головы, когда Данило призвал к присяге. Её глаза, мутные от старости, горели упрямым огнём. Её муж, капрал Ермолай, служил при Петре III и видел, как царя душили шарфом в Ропше. Арина была с ним в тот день, когда тело Петра везли в закрытом гробу, и она знала правду, которую не могли заглушить ни сабли, ни указы.
– Не мой он царь, – сказала она, и её голос, хриплый, но твёрдый, разнёсся над площадью громче колокола. – Покойного хоронила я. Не врал он мне с того света.
Стрелец, чьё лицо было скрыто под низко надвинутой шапкой, шагнул к ней, подняв приклад ружья. Но Данило, движимый инстинктом, преградил ему путь.
– Она стара, – сказал он, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Я сам с ней поговорю.
Он солгал. Он не собирался говорить с Ариной. Он боялся её слов, боялся, что они, как искры, разожгут огонь в сердцах других. Арина посмотрела на него, и в её взгляде не было ни злобы, ни страха – только усталое понимание, будто она уже видела его судьбу.

Детский вопрос – взрослая боль
После присяги, когда толпа начала расходиться, к Данило подошёл мальчик лет семи, с лицом, обветренным до красноты. Его шапка, слишком большая, сползала на глаза, а руки были спрятаны в рукава рваного тулупа.
– Батюшка, а если завтра опять другой царь будет, мы снова клясться будем? – спросил он, глядя на Данило с такой серьёзностью, что тот почувствовал, как сердце сжалось.
В этом мальчике Данило увидел Федьку – того самого, что подавился самогоном, того, чьи глаза уже знали слишком много для его возраста. Он хотел ответить, найти слова, что утешат, но горло перехватило. Он лишь положил руку на плечо мальчика и отвернулся, боясь, что тот увидит в его глазах правду: никто не знает, сколько ещё царей придётся клясться, и сколько ещё крови прольётся за эти клятвы.

5 января 1774 года. Сарапул

Встреча с Власьевым

Сарапул, некогда шумный городок на берегу Камы, в январе 1774 года походил на раненое животное, что ещё дышит, но уже не способно подняться. Мороз сковал реку, превратив её в серую, потрескавшуюся дорогу, по которой никто не осмеливался ходить – говорили, что лёд стонет по ночам, как души утопленников. Улицы, где ещё недавно звенели колокольчики торговых подвод и раздавался смех детей, теперь утопали в грязи и снегу, смешанных с кровью и пеплом. Дома, когда-то аккуратно выбеленные известью, почернели от копоти, словно их обуглили изнутри невидимым пламенем. Над городом висел тяжёлый запах гари, смешанный с едким духом страха, что пропитал всё – от деревянных заборов до дыхания людей. Ветер, холодный и злой, нёс с собой обрывки молитв и проклятий, будто сам воздух стал свидетелем падения Сарапула.

Город-призрак

Данило шёл по главной улице, с трудом переставляя ноги в тяжёлых валенках, что промокли от талого снега. Его ряса, некогда чёрная, теперь покрылась серыми пятнами, а крест на груди казался невыносимо тяжёлым, будто его отлили из свинца. Вокруг кишели люди – солдаты в рваных мундирах, чьи лица были покрыты шрамами и сажей, крестьяне с пустыми глазами, что тащили мешки с последним зерном, и бродяги, чьи лохмотья едва держались на исхудавших телах. На перекрёстке, у старой липы, валялась икона Спаса Нерукотворного, брошенная кем-то в грязь. Её лик был иссечён сабельными ударами, словно кто-то пытался вырезать из дерева саму святость. В пронзённой ладони Спасителя торчала бутылка из-под водки, мутная и треснутая, как насмешка над всем, во что Данило когда-то верил. Он отвёл взгляд, не в силах остановиться. Он знал: если посмотрит в эти вырезанные глаза, то увидит в них себя – человека, который всё ещё носит крест, но уже не верит в его силу. Каждый шаг отдавался в груди болью, будто город-призрак шептал ему: «Ты один из нас. Ты тоже мёртв».