Сарай оказался просторным, пропитанным запахами сена, скота и прелой древесины. В одном углу лежала куча сухой соломы – очевидно, их постель. Из стойла поблёскивали глаза нескольких овец, мирно пережёвывающих свой овечий ужин.

Луций с хмурым видом опустился на охапку сена и достал из мешка подсохшую лепёшку. – Ну, значит, вот она какая – жизнь императорского посланника. Ночуем в хлеву, в компании коров.

– Считай, что узнаёшь больше о местных традициях, – заметил Деметрий, усаживаясь рядом.

Фавст уже растянулся на спине, устроившись поудобнее.

– По крайней мере, тепло.

Флавий бросил Луцию одеяло.

– На вот, малой, чтоб не замёрзнуть.

– Я не… – Луций уже хотел возразить, но вовремя передумал. Одеяло и правда было не лишним.

Тем временем, Квинт и Арташес вошли в дом старосты. Воздух в комнате был густым и вязким, в нём смешались запахи отсыревших дров, кислого молока и засушенных трав, висевших под самым потолком. По каменным стенам, обмазанным глиной, морщинами змеились трещины. Сквозь щели то и дело задувал холодный ветер, тревожа пламя свечи на массивном деревянном столе. За ним, вполоборота к вошедшим, уже сидел староста, будто вылепленный из той же глины, что и стены. Его глаза – тёмные, цепкие, усталые, но не потухшие – пристально изучали гостей. Время, казалось, вытянуло из него всю мягкость, оставив одни острые углы.

Старик коротко кивнул, без слов указав на небольшую комнату, вход в которую обозначал шерстяной занавес в дверном проёме. Там стояло два узких сундука, застеленных овчинами.

– Крыша есть, стены есть. Жить можно, – заметил Арташес, скинув плащ. – Что скажешь, центурион?

Квинт пожал плечами, – Я-то не царских кровей, мне и на земле ночевать привычно.

Арташес фыркнул и опустился на край своей лежанки.

– Видишь? Я всегда говорил, что римляне – самые непритязательные люди на свете.

– По крайней мере, римские легионеры, – уточнил Квинт, разминая плечи. – Мы умеем выживать везде.

Армянский царевич скрутил из плаща подобие подушки и растянулся на сундуке, прикрывшись одной из шкур.

– Кстати о выживании… – сказал он после паузы, – А ты думал, как ты умрёшь? Я бы поставил на смерть на поле боя. В окружении превосходящих сил противника. Защищая штандарт своего легиона или типа того.

Квинт скептически посмотрел на него.

– С чего бы это мне вообще думать о собственной смерти? Боги решат, как я с ней встречусь. Что толку гадать, – он помолчал немного, но потом любопытство перевесило, – А ты, значит, часто о таком думаешь? И что же, по-твоему, уготовано тебе самому?

– О, мне уготована великая судьба. – Арташес стал серьёзен, – Я не сомневаюсь в том, что, прежде чем оставить этот мир, я потрясу его до самого основания. Я уверен, Квинт, – он повернулся на бок и посмотрел на центуриона стальным взглядом, – Что рано или поздно стану правителем Армении. Восстановлю её былое величие. Сделаю её сильнее, чем когда-либо.

Квинт молча выслушал его. В тусклом свете луны, пробивающимся из маленького окошка, глаза Арташеса горели решимостью – не юношеским хвастовством, не праздными мечтами, а чем-то куда более глубоким.

– Великая судьба, значит, – повторил центурион, положив руку под голову. – Ну что ж, звучит… амбициозно.

– Амбиции нужны каждому правителю, Квинт, – спокойно ответил Арташес. – Только слабые боятся их.

Квинт скептически хмыкнул:

– Слабые боятся не амбиций, а того, куда они могут их завести. В Риме полно людей, грезивших властью. В большинстве случаев их тела проплывают по мутным водам Тибра, раздувшись до неузнаваемости.

– Разве Август не начал с тех же мечтаний? – с вызовом спросил Арташес.