Ярится извне ливень-водолей.
Мысли вдалеке, ближе – тишина.
Тишь и мысли взять да переплести —
Народится ночь, белая луна.
Лета первый час тень поцеловал;
Первые цветы – блики на стекле,
Старая печаль нежится в тепле,
Ранит, как клинок, в темя остриё,
В руки и дела, в лица и слова,
С будущим смешав прошлое своё.
Чёрное окно, котлован без дна
Вырыт и залит вечной пустотой;
Порохом слова, мысли кислотой,
Угольно-свежо, подойди да плюнь —
Выдержит позор скорбная луна
В ветренную ночь с мая на июнь.
1997
«Люблю волынки звук…»
Люблю волынки звук
Ночною тишиною,
Где месяц, звонкий лук,
Простерший надо мною
Огнистую стрелу,
Полоской золотою
Тугую тетиву.
Люблю в ночи костёр
Среди глухого леса,
Когда дремучий бор,
Как плотная завеса
Иль сложенный забор
Рукой каменотеса,
Сжимает темень створ.
Вечерний ветерок
Стремглавый уважаю,
Когда приходит срок
Осенний урожаю,
Когда сухой листвы
Богатые посевы,
Как кудри с головы
Волшебной королевы,
Скрывают мир травы.
Чарует белый снег
Неслышно-величавый
И волн жемчужный бег
Короткими ночами,
Леса у лона рек
Степенны и курчавы
И камня оберег.
Две вечные реки
Пересеченьем линий
Уходят далеки
Туда, где купол синий,
Где в жаркие пески
Старателей пустыни
Ведут проводники.
А выше серых крыш —
То пасмурна и грозна,
То безупречна тишь,
И, рано или поздно
Увидя, ощутишь,
Как недоступны звёзды,
Как мирна тишина
И яростна порою,
И как мечта ясна,
Но далека – не скрою.
Одна, всегда одна
Уводит за собою,
Как полная Луна.
1997
М о с к в а
Прислушайся, многоголовое диво,
Мой слог подсказали былые века.
В воде отражая рубин маяка,
Тебя пополам разделила река,
И ты по ночам ожидаешь прилива.
Не здесь бытовала Господняя милость,
Когда, семихолмие взяв в оборот,
В краю средь дремучих лесов и болот
Свободный, суровый и юный народ
Увидел то место, где ты появилась.
Склони влево голову. Чувствуешь, горло
Саднит семь веков кочевою стрелой?
Но ты кровоточишь кремлёвской стеной,
Как в шёлке червлёном резной аналой,
Бурлацкого стона не ведая гордо.
Столица столиц, неизвестно когда
Тебя породило хмельное застолье,
Крестило и нянчило Дикое Поле,
В булатном клинке и брезгливом монголе
Грядущие беды твои увидав.
Два Рима приветливо машут твоим
Малиновым звонам развесисто-медным
Не то – по пожарам, не то – по обедням;
Ты – третий и, видимо, ставший последним,
Уже обречённый, но дышащий Рим.
Невольник, закованный в звенья колец,
Восставший из тлена героем и богом,
Царь-Пуля ночным и безлюдным дорогам,
Царь-Молот чугунным божкам-недотрогам,
Царь-Солнце бульварам влюблённых сердец.
Твоё хлебосольство заметно во всём:
Покрыли пожарища многие кости.
Земля плодовита – хоть камушек бросьте,
И явится статуя в истинном росте;
Мы семя бросаем – и тоже растём.
Число потеряла своим переменам,
Но ликам чужие дала имена,
И вслед за тобой узнавала страна,
Кому и какая культура нужна
Прививкой твоим воспалившимся венам.
Твой приступ опасен и неизлечим,
Ужасными язвами видятся раны,
Но боль заглушают высотки-стаканы,
Садятся на башню-иглу наркоманы,
Вживляя рабов в настоящих мужчин.
Два шага назад – престарелый союз
На фоне бинтов кумачового цвета
Встречает слезами преддверие лета,
И осень, которую помнит планета,
Приветствует память египетских муз.
Хоть выстроен храм, не отмолишь бассейна,
Ведь стены не люди – скорбят о былом.
Леса заменив на стальной бурелом,
Суровый народ твой за общим столом
Пропьёт шелуху молодого веселья.
А палец ласкает дрожащий курок,
Где отблески звёзд козырьки отражают,
Где в девичьих муках поэты рожают
И, грудью вскормив, убедительно жалят
Стихами тебя покрывающий смог.
Столица столиц, не стесняйся, окстись,
Щепотью печатая крестное знамя —
В лихую годину ты будешь за нами,