– Барин у нас тут один на местности – Илюша, – шамкает старик редкозубым ртом. – Я на его роли не претендую. Да и моё мне привычнее. А вдруг вернётся кто, удивится моему наличию в его доме… Неудобно получится. Сосед, скажет, – захватчик… А если женщина? – всплескивает руками Егорович, разволновавшись.

– А чего к Илюше поближе не переберёшься? Тоскливо тут одному-то…

– Моё мне привычнее… – повторяет старик, глубоко задумавшись в себя, отчего взгляд его тускнеет и замирает в одной точке. Долго думает, потом добавляет: – Да и здесь надо присматривать, иначе чужие придут, потом не докажешь, что твоё…

Андрей Иванович смотрит на Егоровича коротко, но ничего не говорит больше. Старику так проще – ожидать, что кто-то возьмёт да и вернётся, составит ему компанию, которой не имелось уже больше шести лет, за исключением наездов полицейского по яблоки, что с лета на осень исчислялись количеством раз. Иногда захаживает Илья Игоревич, тоже для цели поддержания мерцания жизни в застывающем студне российской деревни, привозя продукты, патроны, свечи. Молчит или коротко спрашивает – и снова уезжает надолго.

– Пап! – Эсма опять подаёт голос. – А куда делись-то все из деревни?

– Молодые уехали, старые умерли… – просто объяснил отец, отерев яблоко руками и прикончив его в три укуса.

Корзины наполнились, отец Эсмы отнёс их в машину и принёс оттуда же пару деревянных ящиков и пару мешков уже в следующий двор, в прореженной ограде которого стоит столб с мелкими канделябрами, к ним, провиснув, тянутся рыжие на вид провода. Там же из высокой травы при ржавой ручке чернеет тёмная катушка сухого колодца со следами былой цепи.

– Осторожно, колодец! – показывает пальцем Андрей Иванович детям.

Обложенное брёвнами отверстие почти не различается в траве, за ним завалился на бок сарай, ожидающий последнего толчка, чтобы расстелиться на земле. Дом зияет битыми стёклами и отсутствием двери, здесь не планировали возвращаться, даже мысли такой не держали в уме, посему не стали ничего заколачивать в своё время.

– А там есть вода? – с опаской всматривается издалека Эсма, пока её отец трясёт пару узловатых яблонь, довершающих картину.

– Нет, он сухой, – качает головой полицейский, присев на корточки и начав выбирать жёлтые с красноватыми боками яблоки в мелкую угреватую крапинку.

– А зачем? – на свой манер задаёт вопрос Эсма, от которой никогда никто не слышал «почему».

– Не используется, – пожимает плечами отец. – Всё, что не используется, умирает. Такой закон жизни, так и человек, кстати. Только остановится – быстро умрёт. – Андрей Иванович смотрит в насторожившиеся глаза детворы. – Поэтому всегда нужно что-то делать, хотя бы вино. Кому-то помогать… Куда-то идти. Что-то делать, чёрт возьми… Всё, что стоит без движения, умирает за год-другой, какое бы крепкое не было с виду. Понятно?

– Понятно… – отзываются смущённые темой дети. Само понятие смерти в их возрасте не было ещё осознанным, хотя у Экоя и умерла кошка некоторое время назад. Он так понял с подачи матери, что Шурка просто уснула, уснула надолго, но когда-нибудь проснётся и снова придёт.

– А когда? – спросил мальчик, не зная, как вести себя в таких обстоятельствах.

– Тогда же, когда отец твой придёт с войны… Тогда и она проснётся и придёт.

Кошку действительно завёл отец за полгода до своей пропажи.

Последние два ящика Андрей Иванович бросает в следующем дворе, справа.

Оставив детей под присмотром Егоровича, Андрей Иванович неспешно идёт чуть вперёд по деревне. Выходит на площадь, если можно так сказать про местность с пятнами асфальта, который за давностью выкладки утратил телесную целостность и был основательно изглодан временем.