Лицо профессора Кастеллани вдруг стало очень серьёзным, он взял её под руку, и, ни слова не говоря, повёл в зал.

Регина на минуту подумала, что переборщила с зелёным, что в сочетании с рыжими волосами наряд выглядит слишком предсказуемым, слишком правильным, но потом, войдя в ложу, поняла, что переживала напрасно. Всё-таки традиции – великая вещь, и московские театралы, особенно театралы Большого, соблюдали их свято. Тем более под Новый год. Её длинное платье оказалось не единственным и уж точно далеко не самым роскошным.

Капельдинер провела их в одну из центральных лож бельэтажа, на первый ряд. Профессор галантно пропустил её вперёд и взял программку. Ах, какие чудесные места, отсюда будет прекрасно видно! Не решаясь сесть первой, Регина оглядывала зрительный зал.

В партере царили меха.

В ложах – бриллианты и рубины, сапфиры и жемчуга.

Издалека любая чешская бижутерия смотрелась вполне сносно, особенно при свете театральной люстры.

Сверху, с её места, платья и украшения сидящих в партере дам были почти не видны, оставалось любоваться наброшенными на их плечи мехами.

Высоко взбитые начёсы и халы жён партийных работников сильно проигрывали изысканным гладким пучкам искушённых театралок, ушедших на покой балерин и строгим каре спутниц представителей советской богемы или творческой интеллигенции.

Нет, конечно, публика была очень разношёрстной, вечернее платье имелось далеко не у каждой советской женщины, но в театр было положено наряжаться, и люди устраивали себе праздник как умели.

– Профессор, а где остальные?

– Синьорина, о чём вы? Остальные – кто?

– Наша группа. Они на других местах?

– Здесь только мы, Регина. Не думаю, что о моём возвращении в Москву кому-то известно – разумеется, кроме тех, кому положено об этом знать по долгу службы…

Регина растерянно кивнула. Ещё осенью всех новых подопечных итальянского профессора вызвали в комитет комсомола на серьёзную беседу, которую вёл невзрачной внешности дядечка, представившийся майором Внутченко. Суть сводилась к тому, что они, будущие бойцы идеологического фронта, не должны поддаваться тлетворному влиянию Запада. Видимо, пока они все справлялись неплохо, потому что больше их не трогали, но несколько раз Регина замечала этого Внутченко то в коридорах, то на большом сачке Первого Гуманитарного.

– …«Щелкунчик» в Большом театре под Рождество, то есть, простите, под Новый год – не тот спектакль, куда я привёл бы кого-то ещё. Это для детей, или вот – для вас… Не обижайтесь, но только вы умеете так радоваться любому пустяку и по пустякам же огорчаться…

Профессор мягко улыбнулся.

– А ещё вы, по-моему, очень любите сказки.

– Люблю… Но я, кажется, совсем запуталась и всё неправильно поняла.

– Всё очень просто. Если бы вы не пошли, я смотрел бы «Щелкунчика» один. И прекрасно, я очень люблю Чайковского. Но, понимаете, иногда удовольствие острей вдвойне, если его есть с кем разделить. Парадокс, не так ли?

Профессор рассмеялся, и Регина вместе с ним, в который раз поражаясь его умению моментально сглаживать маленькие неловкости.

Спектакль начался, но Регина нет-нет да и возвращалась к своим дурацким вопросам и ругала себя за рассеянность и невнимательность к самым очевидным вещам.

К середине второго акта она осознала, что как-то незаметно почти всё, не касающееся профессора Кастеллани и их совместной работы, из её поля зрения исчезло вовсе; что с какого-то момента она живёт будто в мыльном пузыре, куда не долетают никакие звуки из внешнего мира; что скоро сессия, и надо готовиться ещё к трём экзаменам, а она даже не помнит, где конспекты…