Обидно им, конечно. Зэк подобен птице перелетной, а охрана тут, на Севере, отбывает в полном смысле пожизненный срок. Идут они после смены в покосившиеся дома, где пахнет кислятиной, как в бараке. Там их встретят безвременно расползшиеся тетки с зубами из нержавейки, щи нальют. А за грязным окном восемь месяцев зимы. Тоска. Тоска смертная…
Суд идёт
Наш нарсуд находился на втором этаже, прямо над отделом уголовного розыска. И вот приезжает автозак, конвойные курят вонючие папиросы и угрюмо бродят по коридору – ждут когда сверху сбежит помощница судьи и начнет молча истерически махать руками, показывая на второй этаж, где залы судебных заседаний. Конвойные, забычив чинарики, солидно и неспешно поднимаются наверх, а судья в это время зачитывает приговор. Бледный подсудимый правдами и неправдами на время следствия вымутил себе подписку о невыезде и в суд пришел сам, рассчитывая на условный срок. Точнее, он почти уверен, что срок будет условным: его же не арестовали – подписку дали! Почти твёрдо уверен. Да, да!
И вот судья бесстрастно зачитывает: «…взять под стражу в зале суда» – тут заходят конвойные и пересаживают, теперь уже осужденного, бедолагу на другую скамью. Рухнуло мироздание и рассыпалась в песок вся прошлая жизнь – сегодня он поедет в СИЗО, «прописка» в камере, этап, лагерь на севере, бараки, вышки…
Меня же всегда смущал вопрос: если, в соответствии с УПК РСФСР, приговор только что испёкся в совещательной комнате – почему они еще позавчера заказали конвой? Предвидение?
И всё же те далёкие советские судьи: дядьки с железными зубами и орденскими планками и тётки в навсегда приклееных шапках-формовках – так ли уж плохи были они в сравнении с… ну вы поняли.
Карась
В моем милицейском кабинете на подоконнике стояла трехлитровая банка, и в банке этой жил карась. Был он жизнерадостен и неприхотлив. Жрал хлеб, но без особенного удовольствия. Больше даже не жрал, а умничал. Несъеденный хлеб разбухал и опускался на дно, смешиваясь с карасьими какашками. Вода, соответственно, портилась. Я тогда был молодой, смекалистый и быстро понял, что кормить рыбину надо через три дня на четвертый. Это дало превосходный результат – карась жадно сжирал хлеб, и вода, желтая водопроводная вода Свердловска восьмидесятых, оставалась относительно чистой. Так мы и жили, душа в душу, до того дня, когда мне пришлось внезапно улететь в Москву на семь дней…
В кабинете воняло. Из зелено-серой воды овалом торчало побелевшее карасье пузо. В глубокой печали, на вытянутых руках я скорбно понес банку вдоль длинного казенного коридора – прямиком в сортир. Реквием по усопшему и слегка завонявшему другу звучал в ушах моих. Однако вывалить в унитаз и смыть покойного мне не удалось. По счастью, в единственной кабинке кто-то гадил, и дверь была заперта. Мне ничего не оставалось кроме как выплеснуть содержимое банки в умывальник. И тут рыба ожила – принялась укоризненно бить в раковине хвостом! Очень я тогда обрадовался. Возликовал прямо. Отмыл страдальца от слизи, наполнил банку свежей рыжеватой хлорированной водой и отнес другана обратно на подоконник. Там он жил еще довольно долго, меланхолично разглядывая сквозь стекло, как я строчу бесконечные бумаги с грифом «секретно». Низ карасьего пуза так и остался белым.
Когда мы расстались и как сложилась его судьба – вообще не помню!
В отпуск
Раннее-раннее утро в свердловском аэропорту Кольцово. 1986 год. У секции прибытия с выражением безразличия на лице прогуливается известный свердловский катала Игорь Зима.
– Гражданин! – подойдя сзади, говорю я казенным голосом. Игорь вздрагивает и поворачивается.