Мельников-моногатари Павел Соколов

© Павел Соколов, 2025

ISBN 978-5-0067-0603-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Назначение в корпункт в Токио стало для него неожиданностью. Приятным и неприятным сюрпризом одновременно. Уже через неделю пребывания в Японии у Мельникова сгорела кожа на лице, ушах и шее. «Достать бы сметану!» – думал он. Но негде. К красной шее прибавились и потрескавшиеся от сильного тихоокеанского ветра губы. Но куда больше удручал его квартирный вопрос. Словно мячик в игре, Мельникова перекидывали с одного места на другое.

Токио активно отстраивался, раны прошедшей войны были почти что зализаны, но домов на всех не хватало. Да и домами многие хибары назвать было нельзя. И вот удача – один японец, отвечавший за уборку территории, сказал, что может помочь с квартирой. Под ней подразумевалась комнатка на втором этаже старого, чудом уцелевшего во время бомбежек дома (1924 года постройки). Хозяйка была вдова, ее муж погиб на фронте еще в 1938 году, а сын пропал без вести в 1945 где-то в Маньчжурии.

Недавно прибывший сотрудник советского корпункта не мог поверить своей удаче. Хозяйка говорила на непонятном ему кансайском диалекте, так что пришлось прибегнуть к помощи блокнота и карандаша. Благо читать она умела. Цена оказалась вполне приемлемой. Комната, отведенная Мельникову, когда-то принадлежала сыну женщины. Это была настоящая капсула времени. С 1941 года, то есть с момента призыва Хаятэ (так его звали), в ней ничего не менялось: книжный шкаф, забитый книгами и журналами 20-х и 30-х годов, на стенах развешаны плакаты японских и зарубежных фильмов, а также реклама алкогольных напитков, на которой были изображены прекрасные японки. В ящичке для одежды Мельников обнаружил новехонькие студенческую форму и фуражку.

Хозяйке было за 50, но выглядела она старше. Состарили ее, как и многих других, война и ожидание. Ждала она 9 лет. Но, судя по тому, что решилась сдать комнату сына, отчаяние и нужда взяли верх. Прошло уже 5 лет со дня капитуляции, но жизнь легкой отнюдь не становилась. Вот и пришлось пустить в дом гайдзина, да еще какого…

Впрочем, «дома» Мельников практически не появлялся, лишь поздно вечером приходил ночевать – а с утра снова прорываться на службу. Пыль, грязь, шум и толпы-толпы-толпы. Больше всего раздражали американцы, которые были особенно громкими. Он смотрел на них подозрительно, да и они платили ему той же монетой. Фултонская речь уже была давно произнесена. Холодная война становилась не такой уж и холодной, по Токио ползли слухи, что в бывшей японской колонии – Корее – вот-вот начнутся боевые действия. Но на лицах американских солдат, слоняющихся по столице в поисках приключений, читались лишь безмятежность и веселье победителей.

Шел уже май месяц, и в Токио снова воцарилась жара. Вернувшись относительно рано со службы, Мельников услышал в доме ругань. Он узнал голос хозяйки, еще звучал чей-то грубый мужской бас. Подумав, что это может быть вор, Мельников взял большую трость, лежавшую в прихожей, и осторожно пошел по коридору в сторону кухни. Посреди помещения стоял мужчина лет тридцати пяти в грязной поношенной японской военной форме без знаков отличий. На полу, обхватив его ноги, сидела хозяйка.

Было темно, со стороны могло показаться, будто у Мельникова в руках меч. Мужик, увидев гайдзина в советской форме, тут же снял свою ветхую кепку, вытянулся по стойке и произнес: «Гряздаа-нин наа-шарник, бивсий заакрюченний Судзуки прибир».

Мельников застыл на месте. Женщина, увидев в руке у постояльца трость, бросилась к нему с просьбой не бить сына. Причем уже на токийском диалекте. Разрядил обстановку смех Хаятэ. Уже через полчаса они сидели втроем, отмечая возвращение солдата сохранившейся с довоенных времен бутылкой дорогого сакэ.

Рядовой первого класса Судзуки Хаятэ сдался в плен в августе 1945 года, после чего на пять лет стал одним из миллионов узников ГУЛАГа. Личный номер военнослужащего императорской армии 140—578 сменился на лагерный Л-34094. Своеобразной формой издевки была буква «л», произнести которую большинство подданных императора Хирохито не могло по причине отсутствия ее в языке Басё и Мурасаки Сикибу.

За годы, проведенные на зоне, Хаятэ успел побывать в Сибири, на Урале и в Средней Азии. Он уже особо не надеялся вернуться на родину, когда на него пришла разнарядка. Поначалу даже решил, что его и еще пару сотен таких же заключенных везут в новый лагерь на работы, но эшелон двигался все дальше и дальше на восток. А там исхудавших японцев погрузили на японский транспорт и, словно лес, отправили в Йокогаму. Бывший солдат Квантунской армии не мог поверить своей удаче. Из их взвода в той партии был только он один. Хаятэ пил и рассказывал, заливаясь каким-то жутким красным смехом. Репатриант то и дело вставлял в свое повествование лагерные слова, прочно вошедшие в повседневный русский язык: братари, дохо-дяги, ур-ки… И самое страшное слово: норма. Оно произносилось четко и без акцента. Норма, норма, норма. Попробуй – не выполни! Сразу узнаешь, что такое урезанный паек.

Хозяйка во время всей беседы не переставала плакать. Мельников был удивлен такому поведению, ведь он слышал о сдержанности японских женщин, в голове у него то и дело всплывали сцены из новеллы «Носовой платок» Акутагавы Рюноскэ.

Когда бутылка была выпита, Хаятэ встал и поднялся наверх. Вернулся он спустя пару минут в студенческом кителе, накинутом на голое тело. Вся его грудь была в шрамах. Сам китель свисал с него мешком. Бывший рядовой первого класса Императорской армии Японии и заключенный ГУЛАГа продолжал смеяться, приговаривая, что ему всего 30 лет, что он обязательно восстановится в университете. Обязательно.

Мельников предложил вернуть хозяину его комнату, но хозяйка сказала, что сын будет спать в бывшем кабинете ее мужа, святая святых, еще одной капсуле времени.

К сожалению, об университете Хаятэ явно не думал. Он редко бывал дома, а когда возвращался, то был пьяным и грязным. Мать терпеливо укладывала сына в постель, меняла ему белье и обмывала его тело так, словно тот уже умер. В один из вечеров Мельников застал хозяйку сидящей на пороге. Она повторяла про себя, словно мантру: «Это не мой сын. Это не мой сын».

Очень скоро из дома стали пропадать вещи. Но женщина сносила все выходки своего отпрыска. И случилось то, что должно было произойти. У Мельникова исчезли его вещи: американская лендлизовская зажигалка и перьевая ручка. Кстати, также американская. Пропажу он обнаружил в день разноса на работе. Вернее, вечером.

Его начальник случайно обнаружил в столе своего подчиненного роман «Шанхай» Ёкомицу Риити. Мельников долго не мог забыть, как ему зачитали вслух начало этой книги: там главного героя в порту встречали « русские проститутки». Припомнили всё: каждую опечатку, каждое неосторожно сказанное Мельниковым слово. И то, кем был его настоящий отец. Невольным свидетелем разноса стал журналист Федин, недавно прибывший в Японию. Тот неожиданно заступился за молодого переводчика. Грозный начальник тут же отступил под давлением авторитета. Федин успел прославиться еще в Испанскую кампанию, каким-то чудом избежал чисток и сделал себе имя во время войны.

Мельников же с тяжелым сердцем вернулся домой. Что примечательно, книжка, из-за которой он получил по шее, была из библиотеки Хаятэ. Еще до возвращения бывшего лагерника молодой сотрудник иногда брал почитать кое-какие издания. Хорошо пошел Кавабата, тяжело Дадзай, потряс Тосон, и вот очередь дошла до автора «Шанхая», которого считали едва ли не военным преступником.

Утром к Мельникову пришла хозяйка. Она знала, что произошло, и просила не обращаться в полицию, предлагая деньги в качестве компенсации. Мельников не знал, как реагировать. Он лишь сказал, что всё понимает. Женщина постоянно повторяла: «Простите!»

На работе молодого переводчика ждал сюрприз: его приписали к журналисту Федину. Завтра они должны были ехать в Киото, а уже оттуда направиться в Нагасаки. «Подальше от начальства, и на том спасибо», – подумал Мельников и обрадовался нежданной удаче.

Вечером он предупредил хозяйку, что утром уедет где-то на неделю и попросил приглядеть за ценными вещами, коих осталось не так много. Женщина понимающе кивала. Изрядно уставший молодой человек хотел было пойти спать, но хозяйка передала ему конверт. Внутри была записка от Хаятэ: «Жду вас в восемь вечера в баре „Феникс“. Простите».

«Вот придурок! Нашел время», – по-русски произнес Мельников. Хозяйка всё поняла без перевода.

Часа в три ночи сёдзи в комнате Мельникова громко распахнулись. Озадаченный жилец включил свет. Перед ним в ослепительном белом смокинге и гладко выбритый стоял Хаятэ с бутылкой американского виски в руке. Он присел на пол, достал из внутреннего кармана зажигалку и ручку и положил их перед собой, после чего поклонился в пол и несколько раз произнес: «Простите!»

Мельников был в шоке. «Какой-то ненормальный!» – подумал он, но все-таки поблагодарил нежданного гостя.

– Вы так и не появились, очень жаль. Я уже рассказал о вас девочкам. Они так ждали вас. Ваши вещи меня сильно выручили. Я обыграл сразу троих американцев. Как мы им вообще проиграли войну? А дальше фортануло. Хоть чему-то лагерь меня научил, – смеясь, но при этом быстро и без запинки на токийском диалекте говорил Хаятэ. – Возвращаю долг. И небольшой сувенир.