Неожиданно сильный сквозняк прервал разговор. Кто-то впереди вагона открыл окно. Болтать, уворачиваясь от ветра, стало трудно. Пришлось пересесть на другие места – прямо напротив красавицы. Ведь их так никто и не занял.

Веселая болтовня тут же стихла. Девушка все время сидела к путникам в профиль. И вот они увидели ее лицо целиком. Вся левая сторона была выжжена. Она, стыдясь, прикрыла изуродованную часть веером, который достала из своей сумочки (подобные предметы были в моде в Европе в середине 30-х годов).

Девушка вышла на следующей остановке. Лавку, на которой та сидела, тут же заняли три старухи, обсуждавшие цены на маринованную редьку.

– Всю судьбу поломали, сволочи, – произнес Мельников.

– К такому не привыкнешь, – сказал Федин и допил содержимое своей фляжки. – Никогда.

Гастон ничего больше не говорил. Он тупо уткнулся в окно, любуясь пейзажами, и вышел через две остановки, сухо попрощавшись со своими новыми знакомыми, будто в том, что произошло с той девушкой, были виноваты они.

Мельников почувствовал, что у него начало першить в горле.

К Токио невозможно было привыкнуть. Там повсюду царили шум, суета и пыль. И толпы. Толпы людей, пытавшихся построить то, что называется «мирной жизнью». Война закончилась пять лет назад: повсюду были видны ее шрамы. Ковровые бомбардировки сделали свое дело. Но «мирная жизнь» все-таки налаживалась вопреки всему. Жизнь побеждала смерть. Вернее, замещала. На место хаоса приходил какой-никакой, но порядок. То там, то тут на месте выжженных пустырей вырастали новые дома. Хлипкие, но новые. Особенно впечатлял центр с бетонными небоскребами. Сияли огни рекламы, по радио крутили эстрадные хиты, на улицах устраивались митинги различных партий, смех детей и подростков сливался с грубой речью пьяных американских солдат, которые все никак не могли допраздновать свою победу. На Гиндзу будто снова вернулся дух ревущих2 0-х. Лучше других было жрицам любви, коим оставалось работать по специальности всего несколько лет. Особо ярые борцы за нравственность вот-вот добьются запрета проституции. А пока праздник для одних и выживание для других.

Та Япония, что Мельников представлял, и та, с которой он встретился, сильно отличались друг от друга. Так было до Киото. Только в старой столице картинки из альбомов и образы в голове совпали, разочарование сменилось радостью узнавания той самой страны из книг. Музейный город, на который не упало ни одной бомбы.

На вокзале Мельникова и Федина уже ждал товарищ Сато, неплохо говоривший по-русски. Его отец и дед были православными (последнего лично крестил сам отец Николай Касаткин). Данный язык был знаком ему с детства. Но в 30-е годы Сато стало не до религии. Как и многие молодые люди, жаждавшие перемен и не получившие их в то мрачное десятилетие, он увлекся левыми идеями. На одном из собраний его и арестовали. Отсидев два года в тюрьме и подписав формальное отречение от своих взглядов, Сато вышел на свободу и тут же поступил в Киотский университет на филологический факультет. От армии и возможной работы на оборонных предприятиях его спасла травма, полученная в заключении. Левая нога стала короче правой на два сантиметра. Удивительно, но обходился он без трости, спасала ортопедическая обувь. Покалеченных людей было много, и Сато не слишком выделялся из толпы своим прихрамыванием.

Федин поздоровался с японцем так, будто они уже виделись когда-то. Сато сказал, что ему удалось достать машину, старую «Мицубиси», которой предстояло стать служебным транспортом на время короткого пребывания «советских друзей» в старой столице. Погрузившись, они медленно поехали в сторону Императорского дворца.