Оставив на полу бутылку виски, японец резко встал и вышел из комнаты, насвистывая «Купите бублики».

Утром Мельников попал под тропический ливень. Капли дождя были похожи на трассирующие пули. Они нещадно били всех, кто оказался тогда на улице. Даже зонт не уберег бы от их попаданий.

Из-за ливня молодой переводчик едва успел на вокзал. Его уже там ждал Федин с трубкой в зубах, в американской кожаной куртке и ковбойской шляпе. У ног валялся лендлизовский рюкзак. Журналист явно прибыл сильно заранее.

– Я думал, ты опоздаешь. Поспорил сам с собой, – произнес журналист и сплюнул на пол. – Поторопимся, а то все места займут.

То ли из-за дождя, то ли еще по какой причине, но вагон, в котором они ехали, был заполнен всего на две трети, что для послевоенной Японии было редкостью. Также бросалась в глаза грязь: шелуха, бумага, окурки. Все это «богатство» валялось на полу. Сам поезд отправился с опозданием. Ливень усиливался. Капли били по вагону так, что казалось, будто это уже град.

Мельникова знобило, одежда отказывалась сохнуть. Заметив это, Федин достал из внутреннего кармана фляжку и протянул ее своему товарищу.

– Выпей, а затем переоденься, – сказал журналист.

– Спасибо, но как-то неприлично, – ответил переводчик, глотнул из фляжки и раскашлялся.

– Ты не баба. Давай, хоть рубашку и майку смени, а то еще простудишься. И мне одному придется выполнять задание.

Мельников все-таки послушался старшего товарища, достал с полки чемодан, нашел нужные вещи и стал переодеваться. На некоторое время он приковал к себе внимание всего вагона. Пассажиры, хихикая, наблюдали за неуклюжим гайдзином. Не смотрела на них только сидевшая справа красивая девушка в изящном кимоно с гербом. К ней почему-то никто не подсаживался.

Федин потихоньку попивал из своей фляжки. Это был коньяк, семизвездочный. Журналист объяснил: все, что моложе семи лет и слабее сорока градусов, – это не алкоголь, а так, компот. А после рассказал о том, о чем Мельников и так догадывался. Под него копали, и уже давно. Командировка в Японию, казавшаяся приключением, была лишь отсрочкой неизбежного.

– Я просмотрел твое личное дело, мне настойчиво рекомендовали другого переводчика. Но я привык доверять своему чутью.

– Что стало с моим предшественником? Почему меня вообще так резко перевели сюда? – спросил Мельников.

– А я тебе рассказывал, как пил с Хемингуэем? – и Федин начал травить байки о своей бурной молодости. Вопросы к нему были, но задать их было нельзя. За журналистом тянулся целый шлейф из поломанных судеб, с одной стороны, и облагодетельствованных – с другой. По какому принципу этот веселый человек выбирал, кому помочь, а кого «переехать», было непонятно. Его иногда спрашивали, не родственник ли он того самого писателя Федина, на что журналист отвечал то «да», то «нет» в зависимости от собеседника и того впечатления, которое хотел произвести. Но даже когда обман раскрывался, облапошенный чаще улыбался, чем злился.

Неожиданно к советским гражданам подсел европеец – француз Гастон, с которым Федин тут же начал болтать, забыв о своем товарище. Мельников не знал языка Дюма и Бальзака, но о теме было нетрудно догадаться. То и дело в диалоге мелькали названия городов: Париж, Лион, Марсель… Везде Федин побывал в свое время. А в столице Франции восстанавливался после Испании (по слухам, его ранили во время рискованной операции по подрыву моста).

Гастон недавно приехал в Японию работать в католической миссии. Он долго рассказывал о тех гонениях, которым подвергалась церковь в эпоху Эдо и о том, как они повторились в эпоху милитаристов. В 30-е годы многих католических священников выслали из страны, а придерживающихся пацифистских взглядов верующих прихожан арестовали и продержали в тюрьмах аж до самого конца войны. Все это почему-то вызвало неподдельный интерес у советского журналиста. Еще Мельников заметил, с каким наслаждением его спутник смаковал французский язык, наслаждаясь не столько тем,