Он плавным, почти небрежным движением бросил на стол перед Рейдом небольшой предмет. Железная шестерня, чуть больше монеты, тускло блеснула при свете лампы. На ее отполированной поверхности была выгравирована одна-единственная буква: «И». Изгой.

– Пришейте к мундиру, – сказал Вейсс, наконец поворачивая голову и впиваясь взглядом в Элиаса. – К каждому. Каждый, кто увидит этот знак, будет знать: вы – предатель. Отщепенец. Человек, чьи руки запятнаны кровью товарищей и изменой долгу. Вас не возьмут ни в одну респектабельную мастерскую, ни в одну гильдию инженеров. Никто не даст вам кредита, не продаст качественных деталей, не пустит на порог приличного дома. Ваша жизнь, Верн, отныне – жизнь парии. – Он снова сделал паузу, более длинную, на этот раз наполненную ледяным удовлетворением. – Ваш отец… – голос Вейсса смягчился, став почти ласковым, отчего стало только страшнее, – …уже уведомлен о ваших подвигах и почестях, которые вы стяжали.

Холодная волна стыда и ярости захлестнула Элиаса. Отец. Гаррет Верн. Человек чести, мастер своего дела, веривший в порядок, дисциплину и верность долгу. Для него эта шестерня будет страшнее пули.

Три недели Элиас Верн провел в ночлежке «Ржавый Болт». Это было не жилье, а конура, вонючая и тесная, прилепившаяся, как паразит, к стене литейного цеха в самом злачном районе портового Лоренхейма. Воздух здесь был густым коктейлем из едкой гари, раскаленного металла, дешевого самогона, пота и отчаяния. Стены, когда-то выкрашенные в блекло-зеленый цвет, теперь были покрыты слоем вечной сажи и влаги, проступающей изнутри. Сквозь тонкие перегородки доносились кашель, ругань, плач детей, скрип кроватей и звуки, от которых хотелось зажать уши.

Его деньги – скромное армейское выходное пособие – таяли с угрожающей скоростью. Плата за койку, миска мутной баланды в харчевне напротив, самое дешевое пойло, чтобы заглушить горечь во рту и в душе. Но хуже всего была шестерня. Небольшой железный кружок на груди его поношенного армейского кителя, казалось, излучал невидимое, отравляющее поле. Оно предшествовало ему, отталкивая людей, как магнит отталкивает одноименный полюс.

Он пытался. Обходил десятки мастерских – от крохотных лавчонок, где чинили примуса, до солидных артелей, обслуживающих паровозы. Его навыки были бесспорны, руки помнили любое устройство. Но стоило взгляду нанимателя упасть на тусклую железку на груди, как лицо застывало. Иногда с презрением, иногда со страхом, чаще с равнодушным сожалением.

– Извини, парень, – качал головой толстый хозяин мастерской по ремонту паровых тягачей, отводя взгляд. – Видал я таких, с этим… знаком. Не надо мне проблем. Орден не любит, когда их… отбросы, – он сплюнул в жестяную плевательницу, – путаются под ногами у честных людей. Иди своей дорогой.

Он сидел на краешке своей продавленной койки в «Ржавом Болте», глядя на засаленную стену, и слушал грохот молотов из цеха. Звук был ритмичным, мощным, напоминающим биение гигантского металлического сердца. Его собственное сердце стучало глухо и безнадежно. Шестерня «Изгоя» жгла кожу сквозь ткань, как клеймо. Он был мастером, творцом, чей ум мог рождать чудеса механики, а теперь он был никем. Никчемным куском ржавого железа, выброшенным на свалку истории Орденом, которому он посмел перечить. Мысль о том, чтобы снять китель, спрятать знак, была унизительна и бесполезна. Орден знал бы. Всегда знал. А без кителя с остатками армейских нашивок он был бы просто еще одним оборванцем в порту.

Отчаяние, холодное и липкое, начало подбираться к горлу. Оно шептало о темных водах гавани, о том, как легко шагнуть с причала в вечность, утонув в грязной пене вместе с отбросами города. Он сжал кулаки, ногти впиваясь в ладони. Нет. Не так. Он не сдастся. Не им.